Медленно опускающееся солнце золотило страницы-копии с выдержками для будущего трактата его приятеля Беккера «О молниях и электрических опытах». Несмотря на постоянную тряску и недовольные взгляды сидящего рядом возницы, Миколаш полностью погрузился в чтение, любопытство и нетерпение охватили его, сжав в своих объятиях. Труд обещал стать монументальным, будоражил воображение теми открытиями, на пороге которых, возможно, скоро окажется Беккер. Миколаша мало интересовали столь точные науки, а в некоторых городах, куда заносила его судьба, электричество стало таким повседневным делом, что никто и внимания на него не обращал. Теперь же Миколаш невольно любопытствовал любым открытиям и исследованиям этого острова, где все они застряли.

Возможно, не слишком верно игнорировать другого своего приятеля, с которыми они вместе держали путь из Мориона обратно в Дагорт, тем более из-за Миколаша им пришлось жертвовать своим временем: неприятие лошадей не позволяло кататься верхом в любой удобный момент, подчиняя все путешествия и экспедиции торговым перемещением караванов. Учёный интерес слишком велик, а записи разожгли интерес, не терпящий ожидания, ведь Дагорт ещё так далеко. Теплилась уверенность, что Виктор не выкажет недовольства.

Непривычный к тишине слух не сразу отреагировал на странные звуки, доносившиеся издали. Мелодия, диковинная, но мягкая, вкрадчиво проникала в мысли, оплетая их плющом невнимательности, и потому резкий свист флейты едва не вышиб с удобного места. Содрогнувшись от удивления и неясного страха, Миколаш обратил свой взор к лесу, тёмному и молчаливому стражу доносившейся оттуда музыки, лёгкость которой преобразовалась в исступлённую дикость. По загривку мурашки прошлись от той первобытной жути, что угадывались в звуках неведомой флейты, и это непостижимым образом влекло.

— Ты слышал? — интонации пронизывали и напряжение, и неподдельный интерес. Кто бы ни играл эту мелодию, он явно не человек, ни один инструмент и ни одни лёгкие не способны выдавать столь изощрённые звуки, затрагивающие в душе самые тёмные уголки. Не дожидаясь ответа, Миколаш прихватил свою котомку и отчаянно спрыгнул на твёрдую землю: ноги подкосились от пронзительной боли, но всё же он смог устоять. Его проводил удивлённый и испуганный вскрик возницы, но караван продолжил свой путь, не замедляя шага ради отчаянного исследователя, а Миколаш уже и вовсе выкинул его из головы.

— Эта музыка. Зовёт, — уверенность так и сквозила в хриплом голосе, но быстро разбилась о взгляд Виктора. Он явно не слышал, но смутило это лишь на короткие мгновения. Раз агонизирующая мелодия предназначается лишь его ушам, значит, то Матерь зовёт его, хочет что-то показать, поведать, сделать обладателем некой тайны. Кто посмеет её ослушаться, рискуя вызвать гнев? Миколаш нетерпеливо запихал страницы бесценной работы в котомку и, махнув рукой, направился к лесу. — Пойдём, я покажу.

Движения его отличились необычной прытью в погоне за неясной мелодией, звучание которой становилось всё более монотонным; под порывом ветра слетел капюшон, что не вызвало интереса. Однообразие трелей вместо успокоение приносили лишь новое беспокойство, подгоняющее как можно скорее добраться до источника музицирования. Каким предстанет перед ними музыкант, терзающий флейту словно невинную деву? Неясные образы манили к себе с такой силой, что леса они достигли в считанные минуты. Незаметно кроны сомкнулись над их головами, погружая в приятный, зеленоватый полумрак, но и не пытаясь предоставить хотя бы иллюзию безопасности. Музыка играла с ними, то почти замолкая и вводя в неприятное замешательство, то становясь громче, призывнее, не теряя той жутковатой монотонности.

Становилось темнее, а узловатые корни, ехидно вытягивающиеся на тропки, и шуршащую листву стал сменять мох, под сапогами зачавкало. Невольно им пришлось замедлиться, и только тогда Миколаш потрясённо огляделся по сторонам, совершенно не представляя, куда их занесло. Кривые деревья обступали со всех сторон, застывшие в момент первобытного танца, языческого и кровавого. Тени сгущались над их головами, пусть редкие янтарные блики пробивались сквозь густую листву, но определённо дело шло к вечеру, неумолимым всадником настигающим их среди болот. Только сейчас приходило понимание нелепости его порывистых желаний.

И, словно ощутив эти душевные колебания, мелодия пошла на убыль, убегая прочь в болотистые заросли. Кинув взгляд на Виктора, Миколаш отверг свои опасения и аккуратно направился вслед за флейтой, напрягая слух и здраво опасаясь упустить знак Матери. Его тревожила неизвестность, находящаяся за пределами их видения, но она же завлекала, придавая сил идти дальше. Подобрав по дороге сухую ветку, чуть похрустывающую в пальцах, Миколаш прокладывал для них путь почти на ощупь, переходя от одной кочки на другую: деревья неохотно отступали, но смыкали вокруг них кольцо, а воды становилось всё больше. Постепенно ноздри стал забивать запах сонливой затхлости, свойственный таким мертвенным местам.

Содрогание охватило всё тело, едва однообразная мелодия неожиданно торжественно взвилась вверх, выдавая такие душераздирающие, плаксивые звуки, от которых естество охватил холод страха. И также резко звук прервался, испуганной птицей застыв меж ветвей деревьев, но её подхватили другие: смачное кваканье невидимых в надвигающихся сумерках лягушек и важный стрёкот кузнечиков. Неприятно удивило отсутствие птиц, обычно распевающих свои трели на закате – словно место это только для гадов.

Серьёзно задуматься об этом стало некогда: перед ними раскинулась цепь затхлых озёрц, плавно и почти невидимо переходящих одно в другое, но не это взволновало учёный ум. Им предстала древняя постройка, охраняемая лягушками и стоячей водой. Диковинные древние руины невероятным образом возвышались над топью, даже с их места можно наблюдать сохранившиеся дорожки верхних этажей, овитых сочными лозами. Обширный комплекс хоть и напоминал город, но любой учёный человек с лёгкостью определил бы не человеческое жильё – божественное. Этот храм обладал какой-то тайной, и разум охватило лихорадочное желание её постичь.

Миколаш посмотрел на Виктора. И без слов ясно, что им необходимо отыскать способ добраться через слабо пузырящиеся тёмные воды и заполучить знания древности.

Инкцизиция… нет никакого сомнения в том, что место это создано не руками людей, наполненных фанатичной любовью к Семерым, удобно обустроившихся на небольшом острове. Упадок, оставивший свою печать на всём вокруг, не стёр следы былого величия этого места, монументальности построек, диких в своей грубой обработке. Всё вокруг противоречило той архитектуре, что посвящали Семерым: постройки не стремились вверх, расползаясь по небольшому островку паутиной с ещё неясным им взору рисунку, вместо обманчивой лёгкости и стремлении к небу – тяжесть божественного взгляда, придавливающего к земле. Ни расписных арок, ни резных вимпергов, ни ажурных фресок – красота диких мест из диких времён.

На материке немало таких храмов можно встретить, уходя подальше от больших городов и углубляясь в самое сердце первозданной природы, созданной раньше рода людского, а, значит, более любимой богами. Если прийти в них с гневом на местные божества, если хулить и не выказывать почтений, если не принять их – они проклянут. В это верят и верить будут, и ведь с незадачливыми путниками зачастую случается немало пренеприятных историй, а иногда стремительно настигает смерть. Нет ничего постыдного в уважении к другим богам, когда находишься на их землях, пусть сердце, душа, да и весь полностью отдался своему богу. Миколаш не презирал и Семерых, и тех, для кого построен этот храм, и даже Маннакха. Ненависть диктовала желание уничтожить, но не умаляла заслуг Маннакха, создавшего мир вместе с Эс'виэ: именно от них пошли как живые создания, так и мир нематериальный, наполненный запахами, чувствами и познанием. И, конечно, другие боги тоже созданы ими.

Как Эс’Виэ – Мать всем им, так Маннакх – Отец.

Отец, что должен гореть.

Если позвать инквизицию в столь священное место, проклянёт ли тех покровитель этих земель? Если то предначертано, если неизвестное божество не покинуло свой храм, терпеливо ожидания новых подношений, то пусть приходят, пусть попробуют уничтожить то, что так ненавидят. Люди в красном и чёрном с завязанными их богами глазами. Иначе пусть древние руины и дальше безмолвно опускаются всё ниже в топь, в те запредельные и мрачные края, куда никогда не ступит нога живого человека. А мёртвые уже ждут, там на дне, они тихо шепчут, переговариваясь между собой на неведомом и злом языке, встречая нечаянных чужаков.

Всё также молча Миколаш ступал за Виктором, не желая нарушать тревожной и вязкой атмосферы, что довлела в полном таинств месте. Сдавленный шёпот переплетался с монотонным жужжанием насекомых и стрёкотом сверчков, воссоздавая новую музыку, не такую пронзительную и ужасающую, скорее неясно успокаивающую. Болота со своими застоялыми водами и нечеловечьей тишиной всегда склоняли к сонливости, которую не стоит тревожить лишними звуками, коль не хочешь навлечь на себя беду большую, чем способен представить. То, что эти края уже настигла какая-то напасть сомнений не вызывало вовсе.

Гнилое дерево неприятно похрустывало под ногами, крошилось на мелкие щепки, с пылью опадающие в спокойные воды. Любоваться храмовыми постройками стало некогда, приходилось внимательно вглядываться под ноги, переступая с одного хрупкого дерева на другое, щупая палкой кочки и опасно балансируя при каждом шаге. Перед глазами мелькали разве что ноги Виктора, всё остальное сливалось в жёлто-зелёное марево с пляшущими перед глазами жирными лягушками. Извилистая их дорога вела всё ближе к храму, изобличая иллюзию заброшенности этих мест. Кто бы не являлся божеством, оно не забыто, ещё не исчезло в бурной реке времён.

Последнее деревцо хрустнуло особенно жалобно, вынуждая прыгнуть вперёд, и лишь каким-то чудом, возможно божественным, нога не соскользнула с замшелого камня. Позади них дерево буквально развалилось на кусочки, медленно растекающиеся в стороны. Конечно, деревце лежало не одно, но второе не касалось их берега, а малейший толчок мог превратить его в такую же разрозненную массу из щепок. Кажется, возвращение обратно затруднялось не только наступающей ночью, темнотой и невозможностью ориентироваться в незнакомым им обоим лесу. Это на удивление совершенно не взволновало, все эмоции странно притуплялись – знак недобрый, но никак не тронувший разума.

На свой вопрос Виктор получил лишь отрицательное покачивание головой. Говорить по-прежнему не хотелось, горло будто невидимая удавка охватила, сжимая почти нежно, но непреклонно. Не стоит разбивать таинство тишины грубыми словами, каждое из которых может не понравиться божеству или нескольким, что нашли здесь свой приют. Пусть желание исследовать местность всё ещё горело в душе, но Миколаш заметил и реакцию Виктора, коснувшегося чего-то тёмного и незримого им обоим. В руинах этого храма что-то притаилось, и это что-то ожидало их. Миколаш слышал, как оно звало, но не с верхних ступеней – откуда-то снизу.

Они придут.

Поправив на плечах котомку, Миколаш первый начал неторопливый подъём, устремив свой взгляд наверх, к темнеющим кронам. Мягкий полумрак не напрягал их зрения, но вскоре им придётся подумать об огнях, чтобы отогнать подступающую ночь, и, благо, Виктор курил. Наверняка, у него найдётся чем разжечь огонь, осталось лишь найти – что. Впрочем, всё это позже, они успеют, наверняка успеют разглядеть таящийся наверху храм и средь сумеречных огней. Подумалось, неплохо бы Виктору сейчас закурить, немного разогнать душистым запахом сонливую затхлость, но мысль исчезла также быстро, как возникла, не озвученная.

Только на последней ступени взор их наконец смог настигнуть величественные руины храма, лишённого отчасти стен, но всё также возвышающегося над всеми, кто рискнул добраться до этих мест. Едва ли много таких безумцев найдётся, но уж не они ли шепчут со дна болота? Или то люди, что жили здесь множество столетий назад, до того, как Семеро посмели посягнуть на остров? Матерь молчала, не давая никаких подсказок, не осуждая, но и не благословляя его. Молчала и Эйлин, но это против обыкновения не вызывало беспокойств.

Не желая спешить, Миколаш огляделся по сторонам, отвернувшись от храма. С этой стороны почти не видно других построек, только лес и сеть небольших болот, что становились единым. При доле воображения можно представить вместо них красивые озёра с голубыми водами, порхающих птиц, высматривающих рыб, а не лягушек, цветы и яркую зелень травы. Возможно, в глубокой и манящей сердце древности место это выглядело совсем иначе, ещё величественнее и грандиознее, нежели можно представить сейчас, рассматривая обломки от старых времён. Узнают ли они правду, или она так и останется похороненной под слоем торфяника?

К их острову всё сильнее подступал туман.

Скользнув неожиданно спокойным взглядом по Виктору, Миколаш развернулся и уверенно направился в храм, больше не распаляя своё внимание на другие вещи. Они ещё успеют всё осмотреть, но храм – это всегда сосредоточие. Божественных сил и замыслов, людских молитв и даже проклятий, крови и силы. Внутрь буквально влекло, пожелай он остановиться – не смог бы. Теперь все его заминки и неторопливые шаги казались до нелепого смешными, почти оскорбительными, когда внутри их кто-то или что-то ожидало, это ощущалось почти физически огрубевшей от проклятия Маннакха кожей.

Всё стало кристально ясным, едва они оказались внутри.

Ни мраморные колоннады с вырезанными мрачными существами, ни испещрённые неизвестными письменами стены не привлекали такого сильного внимания, как стоящий посредине алтарь. Время неумолимо коснулось и его, подточив красивый камень с будоражащими воображение вкраплениями оникса, составляющими какое-то рисунок, возможно, символ, что его разум не мог постичь в ввиду недостатка и печальной ограниченности знаний. По форме он напоминал скорее глубокую, объёмную чашу, выдолбленную в камне, но отличали его таблички, поставленные по бокам, там, где углубление переходило в ровную поверхность.

На табличках этих, прямо поверх стёршихся знаков, красовались в своём уродстве знаки Маннакха.

Лицо Миколаша исказилось такой злобой, которую доселе мало кому приходилось видеть, а из тех никто не остался в живых. Оказавшись рядом, он с гневом разглядывал письмена, которые почти мог прочесть, ещё немного и разгадал бы, возможно, величайшую тайну этих мест, но время высветлило их, а бурый, намекающий на своё кровавое происхождение, знак перечёркивал большую часть слов, не позволяя постичь их смысла. Внутри чаши что-то жгли, оставив за собой пепел, но как давно? Угадать не представлялось возможным.

В злости своей Миколаш попробовал сдвинуть один из камней – пусть никто не прочтёт письмена, не познает мудрость древних, но и знак этот должен быть уничтожен, стёрт и раздавлен. Кто бы не принёс в это святилище своего бога, он уже проклят: и притаившимся хозяином, и Матерью, чей взор всегда обращён к живым. Плита в тяжести своей не поддалась, насмешливо глядя своими разрисованными линиями, и Миколаш наконец заговорил, но голос его оказался ещё более хриплым, чем обычно:

— Помоги это сдвинуть.

Миколаш терпеливо ждал, наблюдая за процедурами Виктора, не торопил ни словом, ни взглядом, не отходя вместе с тем от плиты. То, что иные посчитали бы святотатством, для него несло совсем иное значение: освобождение. Знаку Маннакха не место в этом древнем храме, что принесли с собой люди материка, он здесь лишний, чужеродный, отвратительно торжествующий. Тонкие, расходящиеся во все стороны линии, напоминали мерзкие паучьи лапки, обхватившие таинство знаний дабы сокрыть их от всех остальных. Да, разрушение – хуже созидания, но непозволительно распространяться подобной скверне.

Его любовь к Матери всеобъемлюща, но даже с ней Миколаш не посмел бы коснуться её знаками других храмов. Матери не нужны руины – обноски старых божеств, она достойна много лучшего.

Например, крови адептов Маннакха.

Камень под пальцами холоден и безразличен, он царапал кожу мелкими выемками-письменами, но всё это мелочи, не достойные внимания. Плита эта в своём равнодушии не может сопротивляться, пусть и по тяжести кажется вросшей в алтарь, но совместными усилиями они справляются. Секундный полёт завершился оглушительным грохотом, раскатистым в царствующей недавно бархатной тишине, и Миколаш невольно отшатнулся, прикрыв своё лицо рукавом, стараясь спрятаться и от пыли, и от того шума, что сам же и создал. В ушах оглушительно звенело, пока лёгкие отторгали частицы пыли, взметнувшиеся раньше, чем от них удалось ускользнуть; чужой кашель вторил ему. Успокоились они почти одновременно, и вместе с этим в храме вновь установилась тишина – слишком зыбкая, а потому ещё более зловещая.

Под их ногами, под толщей камня, под слоями земли, под стоячей водой раздавались недовольные шепотки.

Что сделано, то сделано.

Когда Виктор первым нарушил тишину, никак не желая проникнуться мрачным таинством этих мест, а, может, наоборот опасаясь этого, Миколаш посмотрел на него – не сквозь, внимательно, с той учёной сосредоточенностью, свойственной в моменты дискуссий. Лёгкий кивок без слов – выраженное согласие. Вызывало определённые сомнения, что такой выдающийся разум не способен прочувствовать мистичность руин или понять всю оскорбительность действий людей, что омрачали храм мольбами к совершенно чуждому этим местам богу. Виктор не обладал той ярой верой, и его неверие – шоры на глазах. В некотором роде поразительно, насколько неистово некоторые учёные готовы отрицать всё божественное, когда их силы разлиты вокруг: в куполе над головой, в метках избранников, в шёпоте костей, в Пустоте вокруг.

Иронично и то, что Миколашу доставляло удовольствие делиться своими знаниями с определёнными людьми, но это всегда вызывало боль и страдания. Его горло не способно выдерживать продолжительное общение без долгих пауз и перерывов на отдых, со временем его звучание из просто хриплого становилось сиплым, переходя на болезненный, царапающий слух шёпот. По счастью, подобные трудности никогда его не останавливали: страдания только закаляли характер, а через боль душа ближе к её божественному началу. К Матери.

— Больше, чем день, — негромко ответил Миколаш, отрывая свой взгляд от Виктора и вновь обратившись к алтарю. Загрубевшими пальцами начал просеивать пепел с осколками костей, молчаливыми и совершенно мёртвыми. Кровь покрывала камень, неизведанными знаками пересекая линии оникса, но свежей она не казалась, как и пепел. Сжечь жертву – отправить её в Неведомому, вот что значил подобный ритуал в здешних местах, что совершенно чуждо желаниям Маннакха. Так для чего? Ещё одна загадка, которую охватывало желание постичь. Свет лампы, так предусмотрительно прихваченной Виктором, освещал так немного, что окутывало сожалениями, и Миколаш готовился встретить рассвет в этих местах лишь бы отыскать всё возможное и невозможное.

Мрачный сарказм невольно развеселил, несмотря на нелепость в подобной обстановке. Вновь подняв взгляд на Виктора, Миколаш жутко улыбнулся – на самом деле, вполне дружелюбно, но изуродовавшие его шрамы любые эмоции превращали в ужасающие. Ещё одна причина, по которой равнодушие и молчаливость оставались предпочтительнее излишнего дружелюбия, которого никто и не ждал. Кормить ложными заверениями Миколаш не посчитал нужным, не уверенный, что последователи Маннакха действительно покинули эти места, а не скрылись где-то под сводом одного из неразрушенных временем и водами домов.

Кровь на кровь, Мать против Отца, сестра против брата: он готов.

Опираясь покрытыми мелкими царапинами ладонями на алтарь, Миколаш вновь заговорил. Речь его не отличалась плавностью, наполненная паузами, раздумьями и низкой хриплостью подводящего голоса. И без того лишённый ярких тональностей голос казался приглушённым, не желающим растревожить сонную тишь храма так и неизведанного божества – слишком мало фактов для далеко идущих выводов.

— Символ, что ты видел на камне не из этих мест – то метка М… — единственная пауза, вызванная забывчивостью, — Мнимого. Кто-то принёс своего бога в эти места, варварски обезобразив алтарь. Я не уверен, кто из божеств поселился в этом храме, но он не из здешних мест – люди принесли его с материка. Возможно, это причина их погибели – от рук последователей других богов. Я думаю, когда-то это место поражало своей красотой, но без людей покрылось затхлостью. Богам одиноко, когда их никто не вспоминает. Когда не приносят им жертвы. Когда забывают – или пытаются заменить другими.

Замолчав, Миколаш снял с пояса фляжку и, алкая, прижался к ней губами, смачивая горло – слишком много в своей жадности, не успев вовремя остановиться. Они не видели иной воды, кроме болот, и едва ли хоть один ручеёк сохранил свою девственную чистоту. Постыдная глупость: Миколаш всегда снаряжался слишком легко, если его путешествие протекало среди торговцев, у которых можно накормиться, но кроме этого путь слегка пролегал мимо водоёмов и специально отстроенных колодцев. Впрочем, прочь волнения, когда сделанного не исправишь, силы тратятся понапрасну.

— Ты ведь знаешь, что Семеро лишь аннексировали эти земли? Власть местного божества древнее их власти. Жив ли он? — Миколаш слегка усмехнулся. Он знал, что эти слова богохульны для местных. Знал и то, что Виктор в некоторые года своей жизни плодотворно работал с инквизицией, наверняка заполучив там немало связей. Знал, что Виктор не радеет за костры и уничтожение еретиков. Знать – то, что Миколаш умел и любил. Не так уж много для кого-то с более ограниченным интеллектом, но целый мир для него. — Пойдём. Главная зала для ритуалов, но не для знаний.

Поправив свою котомку, Миколаш направился вглубь залы, где видел проход дальше – или ниже. И надеялся на последнее, захваченный собственными словами: как много осталось от тех древних историй, от божества, что поглотило болото? Может быть такое, что он ошибался, что это болото – и есть бог, окруживший свой храм со всех сторон, как ребёнок обнимает собственные игрушки? Страшно любопытно.

Любопытно и другое, но Миколаш попридержал свои вопросы до более подходящего момента. Уморительно, если последователи божества и в самом деле практиковали каннибализм.

Спят.

Можно ли назвать сном полное небытие, когда даже имя стёрлось со страниц истории и памяти людей, когда не осталось почитателей, не осталось жертв, не осталось памятников? Никто не пел больше песен, не взывал о помощи, не слал проклятия на врагов, не возносил отчаянные мольбы. Разве сон без возможности очнуться не есть смерть? Когда люди умирали они ведь тоже засыпали, навечно, и тех, что Матерь не забрала к себе, предавали земле, из которой они вышли, жертвовали червям и гниению, оставляя памятные таблички, пока время не сотрёт их в порошок. Так, когда же наступает настоящая смерть?

По верованиям дагортцев окончательной смерти не бывает. Человек умирал, и его отдавали во власть Неведомого через пламя, где его душа могла навечно затеряться среди чёрных перьев, но не исчезнуть окончательно. Поэтично и в некотором роде, это сложно не признать, любезно со стороны Неведомого, но Миколаш всё равно ненавидел его всей своею душой – не так сильно, как Маннакха, но близко. Из-за страха лишиться благословения Неведомого не позволялось исследовать трупы, если в смерти не подозревалось криминальных аспектов, и это раздражало. Глупые, тёмные люди, следующие своему тёмному богу в невежество вместо просвещения в медицине. Конечно, составлять сложные зелья для определения болезни и платить за них после огромные деньги намного лучше, нежели эмпирическим путём познавать человеческое тело и происхождение всех его болезней!

Миколаш не выразил согласия с Виктором, но и не спорил, не находя в этом необходимости. В спорах рождалась истина, но без доказательств она несущественна, а им обоим никогда не познать истинной сути богов, её можно лишь слегка коснуться. Невразумительные знаки, оставляемые любыми божествами, всегда манили своей особой тайной, пусть Миколаш никогда не стремился поклоняться кому-либо, кроме Матери. Он уже осенён благословением, избран своей Матерью, и это наполняло его счастьем, пропитанным болью, каждый новый день. Исследовать же древних богов, словно какие-то объекты, руины или же звери – что за дикая и ужасающая в своей наглости мысль. Только холод страха не трогал его душу, вместо него тело сковывал холод настоящий, физический.

Вместе с Виктором они направились к выходу в коридор, откуда слышались шепотки, перебивающие друг друга. В шепотках этих терзающая боль и непрекращающееся страдание, стенания и плачь. Кости умерших звали его, они жаловались, и в обрывках их фраз проскальзывали проклятия неясно в чью сторону. На губах играла лёгкая усмешка – настроение из спокойного стремительно добиралось до отметки весёлости и предвкушения. Что-то ждёт их там внизу, что-то безумно интересное, нужно только найти и коснуться этой тайны. Вот они и проверят, насколько же метафоричен местный бог.

Они шли и шли, мимо арочных проёмов, в которых лишь угадывались древние двери, сквозь узкий коридор, сжимающий тьму вокруг них. Миколаш следовал за звуками и, к стыду своему, совсем не интересовался коридором, а зря; по счастью он не один, Виктор с ним. На самом деле Миколаш испытывал к нему глубокую признательность и благодарность: не только за компанию сегодня, но и в целом. В нём смутно ощущалась родственная душа, слишком много точек соприкосновения обнаруживалось, и даже молчание в его компании не казалось чем-то тягостным. Безмолвие в целом никогда не вызывало дискомфорта для Миколаша, но в отличие от многих других людей, Виктор в эти моменты не выскальзывал из памяти.

Голубые прожилки едва не сияли в свете лампы, избороздив стены и складываясь в какой-то узор, неясный в полутьме помещения. То тут, то там виднелись крепления для факелов, но искать палки, скорее всего подгнившие, для освещения некогда, когда успех столь сомнителен. Тьма не пугала, в ней гораздо уютнее, нежели среди огней и костров, среди опаляющего огня, от которого так трудно сбежать, но он смог. Огорчала возможность пропустить что-то интересное на стенах, какие-то рисунки и письмена, и потому ненавидимый им огонь по-прежнему необходим – в безопасности в руках Виктора.

Будто туман снаружи к ним стали подступать запахи – смутно неприятные поначалу, они усиливались с каждым шагом, смешиваясь в отвратительный водоворот из омерзительной сладости, гниения и плесневелой затхлости. И, если последнее легко объяснить разросшимся вокруг болотом, то всё остальное вызывало столько же интереса, сколько и невольного омерзения. Миколашу знакомы эти ароматы, он знал, что за ними скрывается что-то ужасное, а потому способное их заинтересовать. Прежде чем начать спуск, он оглянулся на Виктора и слегка улыбнулся – страшно ли ему спускаться в божественный зев, не имея поддержки своих богов за спиной? Или именно поэтому страх ему неведом?

Миколаш помнил аксакарцев, помнил Танов – никто из них тоже не верил в богов, как существ выше их всех. Метафорические. Учёные умы с закрытыми глазами. Это… прискорбно.

Холод принял их в свои объятия, окутал со всех сторон до мурашек – такой контраст с духотой снаружи. Холод лучше огня, как и тьма лучше света, но во тьме ты слепнешь, а в холоде перестаёшь двигаться. Засиял халцедон, мягко переливаясь в свете лампы – так искусно помещённый в камень, в неведомом узоре он вместе с тем казался чем-то смутно знакомым… венами, что цветом выступают на коже, так и халцедон выделялся на камне, будучи его частью. Храм словно жил своей жизнью, как настоящий организм, не просто древняя постройка, созданная в угоду божеству. Храм и есть это божество? Или же только его часть…

Барельефы на стенах отображали жизнь, что теплилась здесь несколько сотен назад. У каждого своя история, свой посыл – неужто всё это обречено на забытьё под безжалостным потоком времени? Никто не вспомнит об этих людях, не станет чтить их традиции, сотрутся имена – всё исчезнет вместе с этим храмом в болотах. Так и исчезают цивилизации, страны и небольшие народы, вычеркнутые из человеческой памяти. Миколаша ведь тоже никто не вспомнит, когда он умрёт, больше некому, и вся надежда лишь на то, что и хоронить не придётся – пусть Матерь заберёт его. Не нужна ничья память, кроме её.

Монстр, прибывший из самых далёких глубин океана, скалил свою огромную, наполненную четырьмя рядами зубов, пасть. Слепой, покрытый то ли шрамами, то ли своеобразными узорами, он плыл снизу, готовый вот-вот сожрать людей, что находились выше. Враг ли он? Или же олицетворение иного божества? Миколаш приблизился, разглядывая людей – на их лицах не было страха, а в руках корзины с рыбами и раками. Подношение.

Рисунки наполнены сюжетами с омерзительными монстрами, вызывающими одно лишь отвращение своей уродливостью и вместе с тем неким трепетом перед их размерами. Где бы люди не жили раньше, но их родной дом явно где-то у воды, в окружении безжалостных существ, требующих постоянных жертв и приношений; ненасытных и яростных. На одном из барельефов кракеноподобный монстр утаскивал человека, а остальные лишь стенали и оплакивали, не выражая ни злости, ни желания бороться. Кажется, постоянные приношения и жертвенность являлись неотъемлемой частью их культуры.

Другие сюжеты подтверждали эту догадку: люди приносили себя в жертву богу, совершенно не сопротивляясь. В жертвоприношениях угадывался определённый символизм и одновременно диковатая торжественность каждого действия и жеста. Будь света больше, и они смогли бы разглядеть полностью процесс приношения божеству, но даже отдельные фрагменты вызывали лихорадочный интерес. И тем любопытнее, что само божество изображалось как нечто невразумительное, смутное, будто пятно без видимых очертаний. Возможно, Виктор оказался в чём-то прав – пальцем в небо, конечно – и у этих людей не было чёткого представления их божества. Общалось ли оно с ними? Или оставалось довольным с жертв, не выказывания ни гнева, ни чрезмерного благословения? Во многих культурах божества принимали дары, но не давали ничего взамен, ограничиваясь тем, что никого не обрекали на смерть. В некотором роде и это благо.

Сложно представить, сколько времени ушло на сосредоточенное изучение барельефов; из раздумий вывел голос Виктора – неожиданно громкий в установившейся тишине. Условной для Миколаша, но он слишком привык к шепоткам и воспринимал их как часть окружения, словно, собственное дыхание. Медленно кивнув, он подошёл ближе, разглядывая узорно выбитые надписи, слова в которых и без перевода казались нарочито длинными. Нет ни одного языка, который руна не могла перевести, и Миколаш этим весьма гордился, пусть использовал свои знания в этой области осторожно. Впрочем, едва ли ему есть что опасаться в компании Виктора.

Прикрыв на несколько мгновений глаза, настраиваясь и находя ту нить-связь с руной, Миколаш открыл их, и неясные знаки начали обретать смысл. Сложность конструкции изобличала действительно древний и при этом священный язык, наполненный большим количеством описаний и восхвалений божества. Не торопясь переводить и стараясь заглянуть в самую суть, Миколаш заговорил лишь через несколько минут тягостного молчания:

— Тут говорится, что божество их – Лиетабузруколехиктаорсуна, тот, что несёт бессмертие. Оно вышло из самых глубин тьмы, куда не заглядывало ничто божественного, и потому обрело настоящее бессмертие. Даже не так… его тело… это и есть само бессмертие? Они приносили себя ему в жертву, чтобы стать его частью… и избранные, оставшиеся… смогли бы вкусить от божества, став чем-то выше? Очень неразборчиво. А ещё… кажется, это божество… ммм… насылает кошмары? Или же забирает их? Поедая головы? Эта часть плохо сохранилась.

Негромко вздохнув, Миколаш посмотрел на Виктора. Он не уверен, что верно произнёс имя местного бога, и надеялся на его не обидчивость, одновременно в этом сомневаясь. В конце концов, ни один из древних богов не отличался особым человеколюбием. Впрочем, его в больше мере огорчала невозможность полностью прочесть все надписи и вникнуть в их смысл, нежели что-то иное.

— Смотри, тут есть ещё. Посвети, хм, — Миколаш чуть подвинулся, с прищуром вглядываясь в стену, — Это божество – ребёнок? Поэтому оно любит играть с детьми… Тут говорится, что останки детей нужно обязательно опускать в воды, оставляя их вечными игрушками. Видимо, тут и правда раньше не было болот.

Резюмировав наиболее интересную для себя часть, Миколаш невольно усмехнулся и продолжил спуск вниз. Стоять на одном месте ему до безумия наскучило, разум отвергал бездействие, а обдумать всё они могли и по пути. На самом деле просто думать, удерживая мысли в себе, надоело, ему хотелось знать мнение Виктора, и Миколаш обратился к нему, старательно игнорируя отвращающих запах гнили и плесени, забивающий ноздри с каждым новым шагом.

— Любопытные верования. Я слышал о похожих. О людях, что приносили себя в дар морю. Говорят, у некоторых племён боги выходили к ним, совокуплялись с женщинами, порождая чудищ-полубожеств. Могут ли чудища на барельефах быть связанными с самим божеством? Не зря они изображены все на одних стенах. С другой стороны, если он сам дитя... — взгляд горел учёным интересом почти безумно. И всё же даже так Миколаш заметил, что впереди их ожидала узкая, неудобная площадка с аж тремя проходами: ниже, направо и налево. Шептали внизу, шептали слева – звали за собой. Вот только молчание справа интриговало даже побольше: если везде есть кости, а в том месте нет, то что же там? Никто не станет копать проход в храме просто так.

Дышать становилось всё тяжелее, и не только из-за запахов. Они спускались всё ниже и ниже, к самым болотам.

Миколаш слушал внимательно, впитывая каждое слово с почти неестественным восторгом – для человека обычного, но не учёного. Прискорбно, что Пустота погребла под собой весь материк, по крайней мере, так им всем рассказывали, а лично ему проверить не удалось; так вот достаточно печально, что не придётся исследовать земли в поисках этого островка безумия. Маяк и люди, что скидывались в объятия моря, слыша зовущие их голоса – не это ли божественный дар, схожий с даром Матери? Если она однажды позовёт его из морских глубин, он бросится к ней не задумываясь. Если она однажды завоет с вершин холодных гор, он устремится к ней, обдирая пальцы в кровь. Если она однажды зашелестит ветром пустыни, он кинется за ней, позабыв о всякой жажде.

Матерь и есть его жажда.

— Страшилка? — Миколаш легко усмехнулся, не желая равнять эту историю очередной байке для развлечения. На самом деле не так уж многие истории действительно выдуманы, некоторые из них лишь отражение более невинных, но случившихся на самом деле. Некоторые же – ужасы, сглаженные ограниченным восприятием человека, не способного уловить всю немыслимость и всеобъемлющность божественных сил. — Есть люди, что слышат голоса богов. А есть те, кто способны прислушиваться к мертвецам, к их костям. Они слышат, Виктор, и они слушаются.

Ведь не просто же так в этой истории упомянуты кости?

Будто в отражении каких-то далёких мыслей, Виктор раскурил одну из сигарет – можно ли так называть вещь без табака? Названия и классификация на самом деле играли очень важную роль, и одновременно не имели никакого значения. Слишком многое зависело от ситуации, а когда вмешивалось божественное, то всё вокруг становилось слишком зыбким, непостижимо блеклым и теряющим очертания. Приятно запахло травами, в которых Миколаш мало разбирался, не испытывая интереса ни к чему живому, что не являлось богом или человеком; даже в своей лечебной практике он использовал только готовые средства, а нужные травы приобретал на рынках да у разных знахарок и ведьм. Впрочем, ему это не помешало утверждать: запах этих трав определённо приятнее мертвечины, пусть к последнему у Миколаша уже стойкий иммунитет. Мёртвые тела вызывали незыблемый в своей яркости интерес.

— Я думаю, они тронули, — без тени сомнения отозвался Миколаш, и не пытаясь как-то успокоить опасения Виктора. Увиденное уровнями выше разозлило не меньше. — Боги не любят, когда их пытаются заменить другими. А последователи Мнимого явно не отличаются особым умом. Или не отличались.

Он выплёвывал слова, даже не пытаясь скрыть своего презрения, цедил с осязаемым отвращением. Желал смерти этим ограниченным интеллектом макакам (коих он видел в одной из стран, забавные и тупые животные), почти что жаждал её, и с удовольствием отнял бы их жалкие жизни своими изуродованными по их милости руками. Конечно, то сделали иные последователи, но все они дети одного Отца, живут под его тёмной сенью, а потому абсолютно одинаковые. Они заслуживали самой изощрённой смерти, которую только в силах представить человеческое сознание, но Миколаш рад постараться во имя и на благо Матери – не просто так столь долго и скрупулёзно, втайне от многих из-за своей незаконности, изучалась анатомия.

Из тех же интересов он желал свернуть в левый коридор, но спорить не стал, послушно двинувшись за Виктором – у кого лампа, тому и путь выбирать. Ведь ничто не может помешать им вернуться обратно и избрать другие пути, отдающие мертвенным запашком. Будь на его теле волосы, и они дыбом бы встали от предвкушения тех тайн, что заманчиво прятались среди омерзительнейших ароматов – в таких местах непременно что-то уже произошло. Что-то, что определённо требовало от них самого тщательного, учёного анализа и непосредственного присутствия. Шёпот звал их обоих, Миколаш слышал это.

Мёртвые шептали: вернитесь.

Они стенали: найдите нас.

Плакали: упокойте.

Такая приятная музыка.

Голоса становились тише с каждым шагом, но не утихали, гармонично вплетаясь в редкие звуки. Миколаш невольно нагибался под низким сводом, пусть и не бился об него лбом, но и удачу испытывать не стремился, стараясь не слишком отставать от Виктора. Без шёпота мёртвых ориентироваться становилось сложнее с каждым шагом, и лишь свет от лампы – их маяк. И что же ждёт в темноте, захотят ли волны шептаться с ними? Халцедон так красиво сиял в неярком свете, напоминая подземные реки, что подтачивают камни. Реки, вены – всё едино, не так ли?

А тени плясали вокруг них, то сгущаясь, то разбегаясь в стороны. Смеялись над незадачливыми искателями.

Когда они добрались до нового помещения, позволяя наконец-то расправить плечи, Виктор едва не врезается затылком прямо по носу, впервые за весь путь вызывая истинное неудовольствие. Что бы там его не напугало, Миколаш страстно захотел с этим ознакомиться, а потому подвинул Виктора за плечо и вышел вперёд, оглядываясь. И тут же утонул в сотне собственных отражений, искривлённых, изломленных, играющих светом и теням. На некоторых вместо лица – изуродованная маска, на других нет и её. Среди всех этих зеркальных двойников окатило каким-то бесконечным и безграничным ужасом собственной незначительности. Весь пусть его подогревал интерес, незамутнённое любопытство, что невозможно остановить никакими стенами, но теперь и его охватил невольный ужас, объяснения которому так просто не нашлось.

Миколаш не любил зеркала, потому что не желал смотреть на собственное отражение. Нет причин следить за собой: шрамы ведь ничем не скроешь, волосы унесло пламенем, а умыться возможно и без зеркала. И теперь они обступали со всех сторон, надвигались молчаливыми отражениями собственной души – такие поверия он слышал. Ведал и другие обряды, связанные с зеркалами: кто-то гадал, кто-то в них искал, кто-то связывался с миром мёртвых и даже богами. Небольшой народ, в храме которого ему посчастливилось однажды побывать, предпочитал совокупляться среди зеркал, а после приносил мужчин-осеменителей в жертву, заставляя их наблюдать собственную смерть в отражениях.

Они верили, что боги наблюдали за ними всё это время.

Неохотно, подрастеряв изрядную долю пыла, Миколаш подошёл ближе к главному зеркалу: его манили символы и фигурки то ли божеств, то ли чудовищ. Он слушал Виктора краем уха, всматриваясь в уродливые личины неизведанных чудищ, кропотливо воспроизведённых во всем их безумии – и это прекрасно. Едва ли перед ними боги это храма, но наверняка как-то связанные: во многих пантеонах не один, а множество богов, которым поклонялись люди. Вспоминая барельефы, это можно утверждать с большой долей вероятности: там тоже встречались схожие чудища, утаскивающие людей.

— Я слышал одну легенду, тоже связанную с богами. Давным-давно богатый человек приобрёл для себя самое прекрасное зеркало из тех, что удавалось видеть людям. Поверхность его девственно чиста, без единой царапины, неровности и шероховатости. Украшенное золотой каймой из самых невиданных, немного пугающих своим переплетением, но всё равно прекрасных узоров, вызывающих трепет у каждого посмотревшего. Глубине могло позавидовать любое озеро, а чистота отражения несравнима ни с чем, — Миколаш на несколько мгновений замолчал, осипнув голосом и, смочив горло, продолжил. — Человек этот любил любоваться собой, и домашние стали замечать: слишком уж часто он это делал. Иногда часами не отходил от зеркала. Он видел себя, но ему казалось, что кого-то ещё, пытался разглядеть там, в глубине. Он слышал шёпот отражения и впитывал его разрозненные знания. А однажды этот кто-то протянул ему руку, улыбаясь. Человек не улыбался, он испугался, но любопытство охватило его, разжигая нестерпимую жажду знаний. Когда он протянул руку, то с ужасом осознал, что теперь это он – изнанка, запертая за стеклом. А он, другой он, всё также улыбался в ответ чужой ухмылкой и весело щурил глаза.

Миколаш выдохнул и покачал головой, на несколько мгновений прикрывая глаза. Долгая история приносила ему физическую боль, но ещё хуже – сама развязка. Она ожидаемая, но её неприятная соль совсем в другом. Переждав ещё несколько мгновений, Миколаш охрипло продолжил:

— И тогда другой он ушёл за слугами и родными этого человека. Согнал их всех в одну комнату, и, утягивая каждого к зеркалу, медленно убивал, забавляясь. Супруге он разрезал рот по краям, чтобы она улыбалась, а после исполосовал её лицо на маленькие ошмётки. Дочери распорол кожу от самой груди и до паха, перемешав все внутренности, пока она кричала от боли и умоляла своего отца остановиться. Слугам досталось не меньше, пока человек, не сдержавший свей жажды, кричал и кричал по ту сторону. Когда его услышали, там, он исчез навсегда, — Миколаш усмехнулся, хладнокровный в описании мучений людей, но на последних словах стала проскальзывать заметная неприязнь. — Я слышал эту историю не один раз. В некоторых легендах добавляют, что это не просто отражение, а древний бог. Бог без лица.

Отредактировано Миколаш Мартенс (2019-09-16 23:33:13)

Его слова потонули в пустоте, не той, пришедшей с севера, но всё одно пренеприятной. В дрожащей от света лампы полутьме не так заметны закатанные к затылку глаза, а потому Миколаш не отказал себе в удовольствии; весьма мимолётном – дальнейшие исследования Виктора быстро захватили и его. Вырезанные изваяния богов не поражали воображения, но только потому, что видеть схожие уже приходилось – в каждой новой стране, с каждым новым народом изучались их верования, говорившие о людях больше любых других традиций. В большинстве своём боги казались весьма схожими между собой, в Дагорте их величали Семерыми, как и во многих других местах материка, но даже в глубинках самых продвинутых империй иногда встречались просто ужасающие поверья. И Миколаш любил их, всей своей истлевшей душой, что даже не ему принадлежала.

— Я слышал о таких, вернее, читал, — легенда Виктора показалась занимательной, пусть информация не слишком нова, но зато рассказчик из него действительно отменный. Ему бы лекции читать, погружая менее искушённые умы в тайны верований и оккультных наук; наверняка студенты полюбили бы его. И за интересные истории, и за хорошо поставленную речь, и за знакомое им самим уставшее еба… лицо, и за прилетающий им в головы мел. По крайней мере, Миколаш замечал любовь к подобному типажу в университетах, где и сам получал знания; возможно, дело в том, что такие профессора любили свой предмет и одновременно находились со студентами на одной волне в своём дегенеративном поведении. — Думаю, что такое вполне может быть. Скорее всего оно слепо и как-то связано с водой; если вылезает на сушу, то, наверно, весьма склизкое на вид.

В его голосе не страх, а невольное возбуждение – взглянуть на божество хотя бы мельком, хотя бы в тени уже великое благо и повод для новых исследований. Конечно, в нём нет совсем уж глупого, почти абсурдного бесстрашия, с которым можно осмелиться потревожить бога; всем известно, что подобные встречи ничем хорошим не кончаются. Иногда случаются исключения, если бог тебе благоволит и снисходительно оберегает, но даже это – не гарант безопасности и долгой жизни. В тех же поверьях, что связаны с богами морскими или просто хтоническими, жертвенность богам неизменный атрибут, и потому стать их обедом – участь неизбежная. Миколаш не желал подобной ни себе, ни Виктору; рисковать их жизнями тоже не хотел. И всё же любопытство вело его – их обоих.

От глаз не укрылась находка, и Миколаш подошёл ближе, с затаённым дыханием наблюдая за всеми манипуляциями; во взгляде его – пожирающая изнутри жадность. И всё же он не торопил Виктора, в любом исследование терпение лучшая из благодетелей, выручавшая сотни и сотни раз, когда от искомой информации в руки попадали лишь небольшие крохи. Сейчас они ставили эксперимент с немым вопросом «а что будет?»; и о, как многое открыто благодаря этому способу! В особенности алхимики обожали баловаться смешением разнообразных реагентов дабы воссоздать что-то новое, но ведь медики и месмеры от них не отставали. Вспомнились истории, в которых на тех же южных островах, упомянутых ранее, в культурах именно с подобными богами, храмы любили обустраивать разнообразными ловушками и скрытыми механизмами, включение которых неизбежно приводило к смерти.

Повезло, что этот храм не копировал постройки южных островов?

Когда ничего не произошло, Миколаш вспомнил о необходимости дышать; сразу же забились запахи влаги и пряных трав – такое странное сочетание, почти что отталкивающее, но где-то в своём букете немного приятное. Установившаяся тишина оказалась почти осязаемой, в её душных объятиях музыка воды и шёпот мёртвых. Выдохнув, он скользнул взглядом по знакам вокруг зеркала и вновь прикрыл на несколько мгновений глаза, а после прочитал написанное и невольно ужаснулся. Не тому, что написано, а тому, что значения он не мог постичь даже с силой своей руны, казалось, Матерь теряла свою мощь в этих местах. Или же надпись специально запутывала неосторожных? Возможно, им предстояло это проверить.

В сумрачных зеркалах белым засиял женский силуэт, преломляясь под самыми разными, почти невозможными углами, искажаясь до неузнаваемости. И всё же Миколаш узнал, потому что Эйлин – его часть; лучшая часть, самая тёмная часть. Сосредоточиться на ней Миколаш не успел, отвлечённый словами Виктора, весьма неприятными, стоит заметить; взгляд, направленный в сторону коллеги, тяжёл и недоволен.

— Голоса в голове у сумасшедших, Виктор, — в интонациях заметное осуждение. В конце концов, разве его можно назвать свихнувшимся, разве похож он на бедных умалишённых? Голоса, что расползались вокруг него, прекрасны в своей сути, ведь то благословение Матери. — В моей их нет. Ты ведь говорил о легендах и людях, что слышат что-то, недоступное другим? Голоса эти не в голове, они вокруг нас. Мёртвые тоже умеют говорить.

Миколаш сомневался, что Виктор поймёт его в собственной нелепой зашоренности и стремлении объяснять всё одной лишь наукой, но, возможно, однажды? И тогда он вспомнит этот разговор.

Они вернулись к развилке, и запахи сразу стали острее, неприятнее: в них ощущалось зловоние мертвечины и затхлость прожитых столетий. Видя взгляд Виктора, обращённый вниз, Миколаш покачал головой и потянул в другой коридор, откуда всё явственнее раздавались голоса, разрозненные и обозлённые. В обрывках их фраз звучали отголоски давней ссоры, но всё слишком смутно и слишком зыбко, чтобы так просто судить; в конце концов, кости любили пустую болтовню, не обременённые ни разумом, ни чёткими воспоминаниями.

Воротник плаща пришлось задрать, прикрывая лицо: запах обретал всё более мерзостные, сладковатые оттенки, что совершенно не перебивались травяной самокруткой. По счастью, Миколашу много раз приходилось иметь дела с трупами, особенно в пору юности, когда его увлечённость анатомией стирала из его жизни иные изыскания, пока голод познания не был утолён. А вот каково Виктору? Как часто ему приходилось сталкиваться со смертью и случалось ли? Общность их интересов совершенно не означала тотальную схожесть; Миколаш беспокойно посмотрел на Виктора, проверяя его состояние.

И тут же отвлёкся, стоило смраду стать невыносимым: они достигли той цели, что преследовалась Миколашем. Коридор расширился, и украшенный халцедоном потолок засиял под светом лампы, но вовсе не великолепие узоров привлекало взгляд. Разлагающиеся тела людей, покрытые копошащимися в них червями, белёсыми и мерзостными, буквально валялись на влажном полу, исходя такими миазмами, от которых даже к его горлу подкатила тошнота. Вид мертвецов не вызвал страха, но невольное отвращение всё же внушал; в основном из-за запаха и того, что в каше из плоти и червей сами люди едва ли угадывались.

— Интересно, кто их убил? — голос за тканью плаща приглушённый и почти что сдавленный. Миколаш сделал несколько шагов вперёд и присел, разглядывая ближайший труп уже с меньшим отвращением – невозмутимость учёного, взявшегося за исследование, взяла вверх. Относительно неплохо сохранилась рука и, попросив Виктора посветить получше, Миколаш увидел часть отметины Отца, Мнимого, как его величали в здешних местах; остальную покрывали черви. Заметил он и кое-что ещё. — Мне кажется… он словно был обескровлен, уж слишком странно выглядит кожа. Смотри… следы, как будто кто-то присосался. Кто-то достаточно крупный.