Виктор наблюдает за чужими пальцами — узловатыми, далекими от изящества и грубыми даже на вид, но полными той ловкости и пластичности, какая свойственная лишь карманникам. Виктору хочется прикоснуться к ним. Виктору хочется обнять их ладонью. Виктору хочется переломать все их, медленно и со вкусом.

Он моргает и тянет в рот замятый сигаретный фильтр, набирая полные легкие горького дыма и выдыхает, со стороны похожий на очень скептичного дракона наблюдающего за очень самоуверенным рыцарем.

Только он не дракон, а перед ним совсем не рыцарь, так что неизменным остается только скептицизм и самоуверенность.

Не_рыцарь по имени Рейнард говорит:

— Нравится?

Он говорит:

— Хочешь?

И продолжает вертеть между пальцев добротную перьевую ручку, даже не замечая того, как та марает жирными, чернильными каплями-слезами его запястье. Рейнард смотрит на него и терпеливо ждет, пока Виктор затягивается раз и второй. Прямо в глаза заглядывает, прямо в душу, если она у таких как Виктор вообще есть.

Виктор может и не дракон, но глотку бы ему вырвал с великим удовольствием. Он бы сделал миру одолжение. Он бы сделал действительно хорошее дело.

Он говорит:

— Ну, допустим.

И Рейнард улыбается ему этой своей паскудной усмешкой от которой волосы на затылке начинают шевелиться. Очень — о-ч-е-н-ь-! — премерзкая такая усмешечка, и врагу не пожелаешь. Виктор старается не искушать себя мыслями о том, с каким удовольствием он бы засадил голову Рейнарда о стол, крепко схватив его за волосы на макушке.

Рейнард дергает уголками губ и вдруг спрашивает:

— Знаешь откуда она?

И ему не требуется никакого согласия.

— Мы убили вчера одного человека. Слышал про “дагортский галстук”? Это когда ты перерезаешь чью-то глотку от уха до уха, и кровь течет с глотки на грудь, напоминая… ну, понимаешь? Галстук. Так вот она выпала из кармана его пальто и закатилась ровнехонько в кровавую лужу. Неприятно, конечно, но не пропадать же добру, это же ведь как-то не по-людски.

Виктор наблюдает за его пальцами, и наблюдает за ручкой порхающей и крутящейся меж них, которая замирает, скругленным острием посеребренного пера нацеливаясь ему прямиком в глаз. Вблизи эта ручка выглядит какой-то особенно добротной. Виктор фокусируется на лице Рейнарда и затягивается вновь, отводя руку в сторону и стряхивая пепел прямиком на носки чужих сапог, а потом улыбается в стократ паскуднее не_рыцаря Рейнарда, смиряя его все тем же скептичным, прохладным взглядом.

Он говорит:

— Умные разбойники забирают кошельки, а не ручки, Рейнард. Но мы с тобой знаем, что умом ты никогда не отличался, бедняжечка. Хочешь дам тебе монетку?

Виктор даже бровью не ведет, когда острие пера вонзается в мягкое, засаленное дерево стола прямиком между пальцев его растопыренной пятерни. Рейнард ни на мгновение не отводит взгляда с его глаз. Рейнард даже не моргает, лишь дышит чуть громче и чуть злее. Удачливый, меткий и никогда не промахивающийся, сукин сын. Виктор едва щурит глаза, наблюдая за тем, как он по-животному облизывает свои крупные клыки.

— Забирай, если хочешь. Но пообещай мне кое-что очень важное, Виктор, — Рейнард приподнимается с места и опирается локтями о стойку, склоняясь преступно низко к его уху, приближается недопустимо тесно для столь многолюдного помещения. Виктор ежится и передергивает плечами, чувствуя, как кислое от вина и горячее от злобы дыхание, влажным теплом прокатывается от его шеи к изгибам ушных хрящей; слышит, как с влажным звуком ворочается язык в чужом рту; кожей ощущает эту ядовитую, сучью усмешку: — обещай мне, что когда-нибудь выколешь ей свои глаза, умник, блять, херов.

Виктор не поддается, не отстраняется, не реагирует и двигается все так же неспешно, давя сигарету в банке из-под консервов и выдергивая ручку из стола, чтобы после убрать ее во внутренний карман своего пальто. Уж у него-то из карманов ничего и никогда не выпадает. А после он медленно откидывается на спинку стула, отстраняясь и подносит руку к чужому лицу, легко похлопывая его по щеке и хмыкая как-то особенно ехидно.

— Скорее я напишу книгу об одном очень тупом, но очень харизматичном ублюдке, Рейнард. Вот это я могу тебе пообещать.

Некоторые обделенные умом личности опрометчиво относят меня к числу безбожников и неверующих, что, само собой, не является истинной. На деле суть моей веры проста, но многим обывателям может показаться парадоксальной и сомнительной – я верую, но не в богов, потому что предпочитаю верить фактам, а не образам. Я не испытываю необходимости в том, чтобы навязывать свою веру другим и разъяснять ее тем, кто заинтересован исключительно в демагогии, и точно также, как и многие, исправно посещаю Церковь Семерых, пускай и не ощущаю в этом острой потребности. И все же мне хотелось бы самостоятельно разобраться в данном вопросе.

Отмечу, что на протяжении мировой истории не было зафиксированного ни одного достоверного факта встречи человека с божеством – это касается как Девятерых Семерых, так и инаковых богов, упоминаемых другими народами в их религиозных культурах. Тем не менее, история знает достаточно событий, которые именуют “вмешательством божественного”, к числу таких относится, как возникновение Купола, так и предшествовавшее этому событию возникновение феномена Пустоты. Ни первое, ни второе, – что было проверено на практике, – не являются ни хитроумной иллюзией, ни детищем изобретателей-техников.

Я фактическое вмешательство этой Силы в смертные материи мира, а потому я признаю её власть, ибо в ином случае прослыл бы глупцом и слепцом.

На счет так называемых богов я могу сказать то, что в моем видении они имеют природу аспектов – некоторую (но неотделимую от условного общего) форму мимикрии общей Силы, в наибольшей мере (по каким-то причинам) влияющей на ту или иную область (тут можно провести аналогию, например, с плотником и его инструментами – согласитесь, древесину обрабатывает не рубанок, а непосредственно вооруженный тем самым рубанком плотник). Сами же аспекты с течением времени были персонифицированы и наименованы непосредственно людьми, и волей же людей приобрели антропоморфный вид и разделение “обязанностей”, в итоге придя к такому виду, какой мы можем наблюдать ныне.

Что же касается приводимых в качестве аргумента дискусов на счет сновидцев, прорицателей, одаренных, блаженных и их вещих снов о говоривших с ними богах, то я хотел бы напомнить, что подсознание человека (особенно во время сна) формирует его внутреннее в наиболее близкие и знакомые этому сознанию образы и формы – положительные или отрицательные, в зависимости от эмоциональной окраски внутреннего (таким образом, ничто не отрицает того, что на самом деле Воин является карликом, а Сущность красивейшей из дев – это уже вопрос навязанного народом восприятия). В конце концов, если Его Святейшеству Литцу приснится сутулая собака, которая будет аргументированно убеждать его в том, что она в куда большей мере достойна религиозной власти, ввиду своего божественного происхождения, я крайне сомневаюсь, что его Святейшество поспешит одеть всех сутулых собак Осты в белые рясы, а тех, что остались в Пустоте – объявить великомучениками. Пример, несомненно, грубый, но показательный.

Ввиду всего вышеперечисленного, меня может и можно назвать безбожником, но не в том смысле, который обычно вкладывают в это слово. Я не верю в богов, но верю в ту высшую, эфирную материю, которая тех самых богов породила – отличие небольшое, но крайне глубокое.

Виктора в этой жизни мало что смущало, будь то некорректный юмор, обнаженная натура в самом неожиданном для того месте, пищевые извращения или зубодробительный грохот в его собственной квартире в половине третьего ночи. Виктора, разве что, самую малость смутило лишь то, что сегодня, судя по всему, он опять не выспится, хотя несколько секунд тому назад имел на то все шансы. Завернувшись в потертый халат и, вооружившись ружьем и чашкой с остатками остывшего травяного чая, неспешной походкой монаршей особы он проследовал сквозь гостиную в кабинет, останавливаясь у порога и шумно прихлебывая свое приторно сладкое, холодное и крайне забористое варево, рассчитанное на тонизирующий эффект.

В дальнем конце кабинета, ровнехонько рядом со шкафами, что-то шумело, пыхтело, сопело и витеевато бранилось, хлопая дверьми.

Виктор прихлебнул еще раз, поправил лежащее на плече ружье (которое забыл даже зарядить), посмотрел на сонно зевнувшую Весту, перевалившуюся на другой бок и поморщился, когда прохладный ночной ветерок, прокравшись сквозь разбитую балконную дверь неприятно облизал его голые лодыжки. Пакость какая. Его жилище, конечно, и до того отличалось хитроумно-своеобразной организацией пространства (поэтично называемой “творческим беспорядком” в последней его стадии), но блестящее на паркете стеклянное крошево и перевернутая кадка с и без того хиревшей пальмой, никакого очарования в сложившийся уклад вещей не привнесли.

Виктор поставил чашку на край тумбочки (где до того гордо торчала облезлая пальма) и, подняв руку, дернул язычок светильника, облившего помещение своим теплым, желтоватым свечением.

— То, что у тебя нет совести я и до этого знал, но страх-то ты где потерял?

В дальнем конце кабинета, всклоченный и спиной вжавшийся в угол, на полу сидел Рейнард, да еще и пялился в его сторону с такой кислой ряхой, будто это его вырвали из сонного царства, попутно застудив все его обиталище. Судя по тому, как обильно сочилась кровь сквозь его пальцы, которыми он до белизны костяшек зажимал взрезаный бок – Виктор не то, что не выспится, а сна сегодня не увидит в принципе.

— Ты в курсе, что де-юре я могу тебя пристрелить прямо сейчас и ничего мне за это не будет?

Виктор скинул ружье с плеча и приставил его ко все той же тумбочке, с выражением сдержанного траура рассматривая павшее в неравном бою с привратностями судьбы растение, распростертое на полу в “луже” чернозема. А ведь это был его любимчик, он ему даже имя дал, хотя сентиментов на дух не переносил. Бедняга Чарли, быть может тебя еще можно спасти, а если нет, то все будут помнить тебя, как героя и мученика.

— У меня тут дыра в животе, Виктор, может поможешь уже?

Гавкнул из своего угла стремительно бледнеющий Рейнард, вместо участия напарываясь на прохладный взгляд и вытянутую в сторону стеклянного крошева руку. Виктор сейчас (да и, в общем-то, всегда) выглядел как человек, которому мало до чего есть дело, и складывалось такое впечатление, что даже если прямо сейчас в городе начнется какая-нибудь гражданская война, он выйдет на тот самый балкон и очень убедительно попросит всех недовольных шуметь где-нибудь в другом районе и не отвлекать его своими путчами, революциями и политическими заговорами.

— А у меня дыра в балконе, Рейнард, и кто за нее, думаешь, будет платить? Ты? Ну, конечно, ты, идиот, потому что дверь, если ты не в курсе, находится вообще в другой стороне.

Раскрыв дверцы шкафа, через плечо огрызнулся Виктор, не слишком-то расторопно роясь на полках в поисках аптечки. С учетом того, что в его шкафах можно было найти почти что угодно: от дамского бюстгальтера до подробного трактата по призыву глубоководного демона-разрушителя-всего-сущего-на-земле – задача вырисовывалась не из легких.

— Я кровью истекаю, если тебя это вообще волнует. Мне больно.

Нащупав аптечку, Виктор рванул ее на себя и резко захлопнул дверцу, пресекая внеплановую книжную лавину, после чего с выражением карикатурного сочувствия обернулся к Рейнарду, окидывая его еще одним прохладным взглядом, полным отсутствия сострадания в отношении всякого представителя рода людского. Будет тут еще из себя жертву равнодушия лепить, свинота недорезанная.

— О, меня это очень волнует, Рейнард. Меня это волнует потому, что мне тоже становится больно, когда я вижу, как ты заливаешь кровью мой паркет. Чистку, кстати, тоже оплатишь из своего кармана, потому что иначе я сдам тебя для начала Гвардии, а потом скажу кому надо, что ты режешь черных петухов и сношаешься с ведьмами. Тебе это не понравится, уверяю.

Постепенно скатившись в злое шипение уверил Виктор и вышел, расчищая стол в гостиной от хлама, чтобы после протереть его смоченной в спирту занавеской (за неимением тряпки под рукой). Когда он вернулся в кабинет, Рейнард выглядел как человек не столько раненный, сколько вознамерившийся те самые раны наносить. Желательно ножом. Желательно глубокие. Желательно множественные. План был хорош, да только одна проблема – единственный нож для вскрытия писем лежал в закрытом на ключ ящике стола, так что убийство в лунную ночь отменялось за неимением орудия преступления.

— Вставай давай, кретин, и иди за мной.

Виктор вышел, выждал, ничего не дождался, цокнул, а после вновь заглянул в кабинет с видом человека, который вдруг вспомнил что-то очень важное. Рейнард все так же сидел в своем углу и смотрел на него, как на конченого идиота, продолжая зажимать рукой свою рану.

— Ах, ну да, ты же у нас немощный.

Подойдя ближе, Виктор подал Рейнарду руку и помог ему подняться на ноги, позволив зацепиться за свое плечо, а сам, ведя его до стола, старался не думать о том, что после всех этих мытарств, ему придется еще и отмываться от чужой крови. Устроив Рейнарда на столе, Виктор помог ему избавиться от верхней одежды и подложил ему под голову одну из диванных думок, которую едва ли не с боем отнял у растревоженной Весты. Оставалась последняя проблема – Виктор не был хирургом. То есть он, конечно, кое-что умел, но его знаний и умений не хватило бы, потому что открывшаяся взору рана явно требовала действий более основательных, нежели “смазать антисептиком – замотать бинтиком”. Впрочем, один вариант все-таки имелся, не идеальный, конечно, но близкий к хорошему.

— Полежи-ка тут, я сейчас…

Не распыляясь на лишние уточнения, Виктор вышел за порог квартиры, в свете обстоятельств вознамерившийся испортить еще и чужой сон. Столько шума и все из-за какого-то нарвавшегося на неприятности олигофрена, будто они там в своих подворотнях не могут как-то поаккуратнее “перьями” размахивать.

Вернулся Виктор спустя минут десять-пятнадцать, в компании семенящего за ним следом старичка, вида самого милейшего, благовоспитанного и ужасно сонного. Пристроив свой саквояж на диване, откуда с недовольным рокотом соскочила Веста, старичок нацепил на нос пенсне и повернулся к совсем уж нездорово побелевшему “пациенту”, с таким же, как и у Виктора пресным выражением лица.

— Плевое дело, Виктор, зря ты приукрашивал. Где у тебя тут, говоришь, можно руки вымыть? Ты мне тогда пока что инструменты вытащи и тоже руки оботри, будешь ассистировать.

Проводив старичка до ванной, Виктор вернулся, принявшись копаться в саквояже, по одному извлекая из него инструменты, которые складывал рядом, на заранее подстеленный кусок марли. Рейнард, явно смирившийся с тем, что нормальных людей в этом доме не обитает в принципе, мутным взглядом рассматривал украшающую потолок лепнину.

— Это кто?

— Это мистер Лектер. Уважаемый в Коллегии человек, который теперь уже занимается частной практикой. Так что лучше помолчи, Рейнард, и не позорь меня.

— У него хоть опыт есть?

— Вы меня обижаете, молодой человек, чего-чего, а опыта у меня достаточно. Я из семьи потомственных хирургов, а мой дед служил ещё при старом короле. А я за свои годы всякое делал – лечил людей, лечил скот, вскрывал трупы пока мне не намекнули на то, что это неприятно нашей церковной власти. Чушь какая. Но вы, молодой человек, ещё ничего, а вот покойники те ещё мерзкие пациенты – вся эта вонь, непроизвольные испражнения, склизкие органы. Не волнуйтесь, мы не позволим вам таким стать, точнее – очень постараемся подобного не допустить, но кто знает…

— Чего?!

Рейнард, игнорируя слабость, вдруг вскинулся, бешеным взглядом смотря на старика, но был тут же пойман за плечо Виктором, который вжал его обратно в стол и накрыл его лицо пропитанной эфиром марлей, крепко фиксируя его голову рукой, чтобы не вырвался.

— Спи, милый, скоро боли не будет.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

На работу Виктор так и не вышел – у него и дома было полно дел, взять в учёт одно только бессознательное тело, протирающее собой обивку его дивана в гостиной. Одно благо: оглушительно мурлычащец Весте лежать на Рейнарде явно нравилось, при чем настолько, что Виктору время от времени приходилось ее гонять, чтобы она его не когтила почём зря. Не хватало ещё новых ран этому идиоту наставить. В итоге, как оказалось, с концентрацией эфира он всё-таки переборщил, потому что в себя Рейнард пришел только вечером, о чем дал знать грохотом упавшего на пол тела, с последующей материализацией на пороге худо-бедно прибранного кабинета. Виктор даже не потрудился поднять на него взгляд, продолжая вчитываться в лежащую перед ним книгу с сосредоточенным видом.

— Я тебя ненавижу, ублюдок ты бесовской.

Шаткой походкой Рейнард подошёл к его столу, едва не снеся с нее вазочка, которую Виктор когда-то привез из одной из своих экспедиций. Вазочка, вместе с другими элементами декора, спешно организованной спасательной миссией была транспортирована в ящик стола. Виктор всё-таки захлопнул книгу и чинно сложил перед собой руки, безучастно смотря в нависшую над ним мрачную ряху.

— Никакой от тебя благодарности, скотская ты рожа. Не стыдно тебе? Не отвечай, знать не хочу. Идём-ка.

Не скрывая веселья затянул Виктор и поднялся, обходя стол, закидывая руку Рейнарда себе на плечо, выводя его из кабинета и провожая в сторону спальни, где с удобством расположил его среди подушек, бегло осматривая стянутую бинтами рану. Он уже хотел было уйти в душ, как почувствовал вцепившиеся в его руку пальцы, оборачиваясь.

— Спасибо.

Виктор улыбнулся и хмыкнул. То-то же.

— Не за что, Рейнард, но не подкидывай мне больше причин для волнения. — Виктор перехватил его руку своей, большим пальцем оглаживая его ладонь, а после крепко сжал ее и недобро прищурился. — Но за балкон и за Чарли ты мне, засранец, ещё заплатишь.

_{агата кристи // нисхождение
дети гёте // фауст
дети гёте // отражение
дети гёте // летящий
пикник // говорит и показывает
пикник // искушение
пикник // искры около рта
zayde wølf // man or a monster
iggy pop // private hell
flëur // пустота
barns courtney // fire
kaleo // way down we go
florence + the machine // tear out my tongue}

_{агата кристи // i love you
немного нервно // ты и твои женщины
океан ельзи // без бою
океан ельзи // коли тебе нема
пилот // заплати мной
пионерлагерь пыльная радуга // тяжело и медленно
clutch // the regulator
deep-ex-sence // нейротоксин
flëur // человек 33 черты
florence + the machine // kiss with a fist
meg myers // monster
in this moment // sick like me
siames // the wolf
thousand foot krutch // give it to me}

авторство: Рейнард
[indent]виктор гроссерберг приглашает его к себе в кабинет морозным, солнечным утром: он буквально ловит шимуса за ворот пальто в одном из коридоров коллегии и разворачивает лицом в другую сторону. шимус, чуть не выронивший из рук ветхие свитки, поднимает на него затравленный взгляд, на который виктор совершенно не обращает внимания — он лишь манит за собой рваным жестом, ничего не объясняя и отсекая любую возможность задать вполне резонный вопрос.
[indent]шимус медленно выдыхает прохладный, сыроватый воздух, и пальцы его трепетно придерживают древние рукописи, с запросом на которые он устраивал героически набеги на кабинет верховного архивариуса в течении трех месяцев. шимус выдыхает прохладный, сыроватый воздух и следует за стремительно удаляющейся фигурой, грубой тенью врубленной в ореоле подсвеченных солнцем арок.
[indent]виктор, как ни странно, пригласил его в свой личный кабинет. личный кабинет, который больше похож на итог величайшего погрома, но никак не на место, в котором изредка пребывает обладатель чуткого, живого ума. шимус воровато оглядывается по сторонам, словно боится, будто его интерес будет замечен, медленно и аккуратно ступая по скрипучему полу, чувствуя, как в ноздри забиваются запахи бумаги, пыли и каких-то восточных благовоний. он часто смотрит под ноги, лишь бы не наступить на очередную книгу или выпотрошенную (он предпочел бы не знать, кем) тетрадь с записями. виктор же передвигается в этом беспорядке до удивления плавно и со знанием дела, не задевая хрупко стоящие на стопах рукописей предметы даже полами своего пальто. шимус застывает посреди кабинета, вглядываясь в пламя свечей, разглядывая очередные заметки, оставленные чужой рукой, засушенные цветы в граненном стакане. а потом упирается взглядом в один из стеллажей, заставленных то ли книгами, то ли очередным мусором, назначение которого известно лишь его владельцу.
[indent]стеллаж издавал еле заметное, но навязчивое бормотание. ни словечка шимус не могу разобрать, и пальцы его, все еще сжимающие хрупкие свитки верховного архивариуса, начинают дрожать, и весь он заходится мелкой, нездоровой дрожью. ноги его будто врастают в древесные половицы, и весь окружающий мир будто перестает существовать: существует лишь этот усиливающийся гомон и сам шимус, что завороженный, вглядывающийся в темные глубины загадочного стеллажа.
[indent]виски его наливаются болью.
[indent]виктор говорит:
[indent]— мой лорд, просыпайтесь, — говорит виктор, негромко хлопая в ладоши. хлопок этот для шимуса кажется громче взрыва. — мне крайне неудобно прерывать ваш сон, но ваша аудиенция уже началась.
[indent]шимус морщится.
[indent]шимус не сводит пустого взгляда со стеллажа.
[indent]шимус спрашивает:
[indent]— господин гроссерберг, в вашем кабинете хранятся кости? — спрашивает шимус, и интонации у него медленные, неторопливые, монотонные. кивок головы его указывает на проклятый стеллаж. — предположительно, человеческие. предположительно, в этом стеллаже.
[indent]виктор теперь тоже смотрит в глубины стеллажа. шимус аккуратно опускает свитки в первое попавшееся кресло, даже не думая об их сохранности, и делает шаг. второй. третий. делает еще шаг, и еще, и снова, пока не оказывается к стеллажу вплотную — он протягивает к верхним полкам руку, так и не решаясь отодвинуть одну из книжных стопок в сторону.
[indent]виктор говорит:
[indent]— с чего ты взял, дорогой мой шимус, что в моем кабинете хранятся предположительно человеческие кости, предположительно в этом стеллажи?
[indent]голос у виктора неприятный. заискивающий. какой-то неправильный и опасный. за бормотанием человеческих костей шимус не слышит скрытого смысла, что прячется за этим вопросом. шимуса волнует лишь гомон, исходящий из недр стеллажа, совсем рядом. так рядом, что протянешь руку и почувствуешь тайну. раскроешь секрет. коснешься правды.
[indent]виски ломит. в горле першит.
[indent]шимус, без доли сомнения, говорит:
[indent]— виктор, эти кости поют. они хотят, чтобы я их увидел.
[indent]говорит это так наивно и с таким трепетом, что в пору забеспокоиться за собственную сохранность. виктор медленно выдыхает, и в выдохе его слышится не то улыбка, не до веселое понимание. он поднимается со своего древнего, как и все в этом кабинете, скрипучего кресла, встает позади так близко, что кожа на спине начинает зудеть от нарушения границ личного пространства. шимуса трясет, и он тупо следит за тем, как ладонь виктора утопает в тенях одной из полок, из которой выуживает то, что не давало ему покоя. что звало и село ему. что наполняло его голову болью, а тело — дрожью холода и предвкушении.
[indent]виктор достает человеческий череп. череп, заросший словно сверкающими изнутри кристаллами, переливающими свет свечей из грани в грань. медные жилы, трещинами покрывающими лобную и затылочную долю, походили на свежие струйки крови. шимус смотрел в темные провалы пустых глазниц, и чувствовал, как мертвая песнь забивалась в уши, ноздри и рот.
[indent]виктор кладет череп в его, шимуса, ладонь. и тело его, до этого охладевшее в пахнущем бумагой, пылью и восточными благовониями, вдруг успокаивается, замирает, застывает.
[indent]пальцы его больше не дрожат.