Дагорт |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Дагорт » Альтернативные эпизоды » конструктор
the crusader & the highwayman . . . <
hamlet, the heir’s land . . . <
forget all that was before. . . <|
|
так они все и умерли ©
КОНСТРУКТОР
КРАСНОГО
ЦВЕТА
[nick]Рейнальд[/nick][status]свет кровью умытый[/status][icon]http://s9.uploads.ru/ERyCX.png[/icon][sign]его волки накормлены
— с т а л ь ю и п о р о х о м —
зашей ему горло позволь не глядеть[/sign]
На пятки наступал шестой день. Дисмаса уже не отправляли в дозор — то, что он вязал растяжки со звонкими колокольчиками на нитях, было делом прихоти. Или привычки. Каким-то понятием стабильности. Дисмас скручивал грубую бечевку, скручивал, скручивал, что кожа на его пальцах стесывалась, а мясо под ней — кровоточило. Рыболовные крючки с нанизанными на них колокольчиками, бусинами, перьями — впивались в свежее мясо, и он не чувствовал боли. Дисмас скручивал бечевку, цеплял колокольчики, растягивал ловушки, следил за входом и посматривал за выходом. Он смотрел в карты, которые сам же и чертил: из каждого помещения можно выйти тремя разными способами. Особенности Заповедника, из-за которых его и берут в походы сюда.
Под липким, полустертым папиллярным узором, оставленным его окровавленным пальцем, скрывалась отметка местного Бога. Настолько огромный, неповоротливый, отожравшийся на падали и тушах своих подданных, что не был способен двигаться. Застрявший в своем тронном зале из костей и гнили, слепой, завывающий, вечно оголодавший. Корона его, с пустыми гнездами для драгоценных камней, потускнела и позеленела.
Рейнальд тронул его плечо и сказал:
— Сегодня в дозор иду я, — так он сказал, склонившись к нему близко-близко. Дисмас почувствовал его теплое дыхание на своей щеке. — Отдохни пару часов. Тебе нужен покой.
И Дисмас ответил:
— Тогда, Темнейшего ради, не нарушай его своим нытьем. Будь добр?
В правой руке Дисмаса — кинжал. Остро заточенный, сверкающий в тусклом трепетании костра, чистый от крови и гнили. Острие кинжала смотрело Рейнальду в яблоко кадыка, почти касалось кожи своим кончиком, не давая тому склониться еще ниже. Дисмас медленно запрокинул голову, и кроваво-алый платок опустился ему на грудь, открывая пересекающий губы шрам. Губы растянула нервная улыбка. В глазах его — отголоски кострового пламени, отражение мясницких крюков и обвалившиеся своды.
В глазах его — ни толики осмысленности, лишь злость, злость, злость. Если бы Рейнальд был достаточно болен вместе с ним, он бы напоролся на этот кинжал своим таким уязвимо открытым сейчас горлом. Дисмас хотел этого и — одновременно — нет.
Шестой день. Продержаться нужно было совсем немного, а дальше — уродливые домишка Гамлета, раздолбанный дилижанс, полный незнакомцев, беспробудное пьянство до беспамятства, жесткая постель в борделе или же мягкий настил в глубинах мельничьего амбара. Чужие крепкие руки с темным волосом на предплечьях, спертое дыхание, полузадушенные стоны, зашитый кроваво-алым платком рот. Дисмас, сидевший максимально далеко от общего костра, сполз по стене ниже, чувствуя на себе слепой взгляд, брошенный через ткань капюшона. Услышал тихий молитвенный шепот — озвученные слова Писания. Проглатываемая слеза на грани с истерикой и перестук козлиных копыт. Капающая с чужой руки в собравшуюся под ней лужу кровь, капающая, капающая.
Когда им остался всего час — Рейнальд провалился в полудрему против воли, слегший от усталости и недосыпа. Поддерживать лагерный костел стало некому, и он затух, испуская от прогоревших углей струи пахучего, серого дыма. Дисмас ждал, завернувшись в недопальто-полукуртку, зарыв в свалявшемся меху воротника нос, спрятав подмышками задубевшие от распространившегося холода ладони. Кожа не сохраняла тепло. Отказавшийся от еды в который раз, он мучился тошнотворными позывами нездорового голода.
За ревом колокольчиков в полной тишине не было слышно даже стука собственного сердца.
Дисмас подскочил на ноги, выставил перед собой дуло кремневого ружья и выстрелил в пустоту. Грохот от выстрела этого заставил остальных проснуться, схватиться за оружие, закричать, зарыдать, завыть, засмеяться. Рейнальд потянулся за отсыревшим факелом, теперь уже непригодным для использования.
Перестук козлиных копыт стал громче, оказался совсем рядом, наплыл на слух, раздробился, отскочив от стен. Дисмас увидел черные-черные глаза, длинные, выгнутые рога, мерцающие в полутьме ядом жилы. Дисмас отстранился, отшатнулся, отшагнул, услышав утробный рев, лязг когтей по камню, визг увесистых цепей с крупными кольцами звеньев. Дисмас распахнул глаза — широко-широко — и закричал; уродливая, непропорциональная, ужасающая фигура Выродка рванулась в сторону самого крупного свина и повалила того на землю, раздирая на влажные лоскуты.
Дисмас закричал и упал на землю вместе с напрыгнувшей на него тварью — на голове ее сверкал металл глухого защитного шлема даже без глазных прорезей. Руки ее сверкали металлом крюков, привыкших бить только в самые уязвимые места. Крюк рубанул в бок, и Дисмас даже не думал о том, чтобы уклониться, прижатый к холодному, серому камню. Пальцы выронили ружье и клинок, сердце забилось в такт ведьминских, роковых барабанов, кровь брызнула на каменный холод — черная и густая. На лицо Дисмасу лилась вонючая, вязкая слюна. В уши Дисмасу лился барабанный вой, его посмертный набат, в ритм с которым его бренное, смертное тело выталкивало на пол горячую, исходящую паром кровь.
Рейнальд засвистел совсем рядом, поднял сверкающее в темноте знамя, давшее хотя бы толику света. Свет этот отскочил от глухого шлема уродливой свиньи Дисмасу в глаза, и он зажмурился, отводя глаза в сторону. Выступили непрошенные, злые слезы. Тварь отвлеклась; и от тела отделилась ее голова, когда на шею ей упал меч. Шлем уронил голову на камень, откатил ее в сторону, с глухим стуком ударив о стоящие неподалеку дыбы. Свиная кровь лилась ему на лицо, лилась, лилась, забиваясь в ноздри и рот, в уши и глаза.
Он ослеп, оглох, онемел: лишь бой роковых барабанов стучал в голове. Стучал отступающей кровью: болезненно бился в висок, болезненно бился в боку. Далеко-далеко отсюда, за множество лиг и множество лун, за стенами и лесами, за морем и за домами, ему слышался чужой смех. Животный рев. Собственное имя, зовущее, зовущее.
Когда Дисмас смог прозреть, смог слышать, смог говорить, то понял, что все так же лежит на полу: на холодном полу из серого камня, сжимая в руке кинжал. Кинжал этот был вонзен в чужую ладонь, целую и не окровавленную, не сжимающую вне обыкновения проклятый цеп. Ладонь эта, пронзенная насквозь, пальцами цеплялась за крестовину клинка, удерживая на месте.
Дэмиан сказал:
— Я спас тебе жизнь, а ты платишь мне этим? — Дэмиан надавил ладонью сильнее, и лезвие клинка покорно, с сочным хрустом, вошло глубже, расширяя его кровоточащую стигмату. Не скрытые грубой тканью колпака губы раскрылись в оскале, обнажили его острые, удивительно ровные зубы. — Занятная альтернатива.
С зубов и губ его капало алым Дисмасу на грудь.
Дисмас сказал:
— Отпусти мой кинжал, ублюдок.
Дисмас сказал:
— Оставь меня в покое.
Дисмас сказал:
— Я выстрелю в тебя.
И Рейнальд сказал:
— Не выстрелишь. Я забрал твое ружье.
Рейнальд был рядом: он опустился на одно колено, лицо его не скрывал шлем. Только сейчас Дисмас заметил зарубки на его доспехе, изорванные знамена, кровь на виске. Заплывший кровью левый глаз, подведенную синью гематомы глазницу. Отросшую бороду. Морщину на лбу, нахмуренную, совершенно ему не шедшую.
Выродок сказал:
— Если мы не вернемся в Гамлет сейчас же, его сердце не выдержит, — так он сказал, и скорбное лицо его пряталось во тьме. На одном из запястий он медленно закручивал крепление наручника. — У него припадки. И неконтролируемые вспышки агрессии. Чем дольше мы медлим, тем хуже ему становится.
Дисмас рванул кинжал из чужой ладони. Чужая ладонь не позволила ему это сделать.
Дисмас прошипел:
— Если ты не заткнешь свою пасть, то я вскрою тебе горло, тварь.
А потом Рейнальд ударил его рукоятью цепа в висок.
. . . . . . . . . .
Дисмасу снились сны. В каких-то он умирал бесславно и глупо, подхватив абсолютно нелепую заразу от местной ловушки. В каких-то — жертвовал собой в попытке защитить своих товарищей, но толку от этого было никакого, и те погибали, погибали, погибали, истекающие кровью, сожженные ядом, проколотые пиками насквозь. В каких-то снах он уходил из Гамлета. В каких-то делал это один, в каких-то — вместе с Рейнальдом. Иногда Рейнальд тоже покидал его, вспоминая о жене, о сыне, о доме; уходил, даже не поцеловав на прощанье, вновь бросал его, вновь сбегал от него.
Такие сны Дисмас ненавидел. Больше всего. Такие сны снились ему после трех уколов неизвестно чего подряд: жижа в тельце шприца различалась по цвету и запаху. Дисмас не был врачом, и таких тонкостей знать не мог, а его нестабильный разум был способен лишь на гневную ругань и рукоприкладство. Одной из медсестер он засек бровь так сильно, что кровь брызнула на стену его камеры-палаты.
Он не знал, сколько времени провел в заточении. Изредка он слышал в стенах лечебницы голоса, шепот, звуки шагов. Кто-то — очень редко — кричал, рыдал навзрыд, бил ногами и руками по крепким стальным дверям. Кого-то (как и его самого) тоже запирали в этой крохотной коробке, в собственном царстве тьмы и безумия, оставляя наедине со своими мыслями. Это было невыносимо. От постоянного приема каких-то настоек его мутило и нередко — рвало. Его скудно кормили, и еда эта больше была похожа на разбавленную морской водой сырую землю с кладбищ.
Чумная говорила:
— Твоя проблема иного толка, — так она говорила и просовывала в пространство между прутьями мелкого окошка краюху мягкого, теплого хлеба. — Она в твоей голове.
Дисмас спросил:
— Где этот ублюдок Рейнальд?
И Чумная ответила ему:
— Приходит сюда ежедневно. Насколько я знаю, Наследник отправил его тренировать недавно прибывших, — она помолчала. А потом добавила, тихо-тихо. — Ощущение, будто он пытается держать вас подальше друг от друга.
Дисмас запомнил.
Дисмас запомнил и терпеливо ждал, обгрызывая собственные сухие губы, ногти на руках, щеки изнутри. А потом Рейнальд действительно позвал его. В один из дней; когда именно — Дисмас не знал, ибо времени здесь не существовало. Голос Рейнальда шел далеко из коридоров, прерываемый возней, чужим гневом, будто прижатой к его рту ладонью. Рейнальд звал его. Обещал вызволить отсюда.
Дисмас слушал его, слушал внимательно. А когда тяжелая входная дверь лечебницы захлопнулась с оглушительным грохотом, он осел на холодный пол и зарыдал.
[nick]Дисмас[/nick][icon]https://i.imgur.com/OtTwnlU.png[/icon][status]из праха рождается только прах[/status][sign]в бессоннице и бреду
— веди меня —
я иду[/sign]
ㅡ Так он не заразен?
ㅡ Нет. Все, что было в нем заразного искоренили первым.
Парацельс – или Цила, как он предпочитал ее называть, – сидит рядом, немигающим взглядом наблюдая за тем, как гамлетовы дети увлеченно ворошат прутиком зеленую требуху полусгнившей вороны. Рейнальд пьет. Рейнальд не чувствует ни горечи, ни зябкого ветра, ни холода ступеней на которых они сидят. Не чувствует ничего уже больше недели. Ему это не нравится, но он не может даже злиться, и это не нравится ему еще сильнее.
Рейнальд думает, в задумчивости скребя пальцами по зудящей, заросшей колючим волосом щеке – звук такой, будто кто-то счищает заскорузлую грязь жесткой щеткой. У него нет времени на то, чтобы побриться. У него нет времени на то, чтобы привести себя в порядок. У него нет времени ни на что, кроме липких, судорожных мыслей из шести букв, которые начинаются на Д и заканчиваются на исмас. По ночам Рейнальд укрывается чужой курткой, носом зарываясь в свалявшийся, грязный мех, но от этого ему не легче.
Рейнальд пьет, и думает, и наблюдает слепым взглядом за гамлетовыми детьми. Рейнальд сначала думает о том, что Наследнику это совсем не понравится (и Цила, он уверен, думает так же), а потом, он думает о том, как кишки Наследника влажным, красным комком дерьма и мяса вываливаются на пол Монастыря из его рассеченного мечом живота. В мыслях Рейнальда – этот меч принадлежит Рейнальду, то есть, ему самому. Рейнальд не улыбается и не морщится, лишь запивает эту мысль кислой, вонючей брагой, вкуса и запаха которой не различает.
Рейнальд говорит:
ㅡ Я лучше заберу его.
Цила поджимает тонкие губы и коротко кивает, длинными, бледными пальцами перебирая связку массивных ключей от Лечебницы. Цила – врач, но из тех, каких покойники интересуют больше живых. Дисмас (по крайней мере сейчас) ей без надобности. Рейнальд уверен, что она и сама не прочь выкинуть его за порог. Рейнальд уверен, что орет ублюдок омерзительно громко, мешая бедняжке Циле ставить свои негласные эксперименты на совершенно неожиданно умерших пациентах. У каждого из них есть свои скелеты, припрятанные по шкафам и ларцам.
ㅡ Он опасен.
ㅡ А когда он не был опасен?
ㅡ Хотела бы я сказать, что “в младенчестве”, но временами мне кажется, что он с самого начала был таким злобным и нелюдимым.
Рейнальд бледно смеется (это больше похоже на хмыканье) и отставляет опустошенную бутылку темного стекла в сторону, вместе с Цилой безмолвно наблюдая за тем, как сменившая гамлетовых детей гамлетова дворняга с аппетитом выедает зеленую требуху из полусгнившей вороны.
На самом деле, если подумать, все они, собравшиеся под крылом Наследника и сражающиеся за имя его (и деньги его) – убогие гамлетовы дворняги, с аппетитом жрущие требуху, а потом оттого хиреющие и сдыхающие, чтобы стать камнем на кладбище, где жуткий Смотритель будет улыбаться, рассматривая буквы их имен на замшелых гробовых плитах.
Рейнальд приходит за ним поздней ночью. Прямой, как палка, всклоченный и провонявший кислой брагой, он не скрываясь идет по темным, обшарпанным коридорам, чувствуя и слыша, как жирные крысы идут за ним следом, внимательно наблюдая из чернильных, густых теней.
Стучат по щербатым камням маленькие коготки, скрипит в руке фонарная ручка, рвутся из-за тяжелых дверей жалостливые стенания. Каждый из них когда-то был здесь. Никому из них (никому, даже Дэмиану) здесь не понравилось. Здесь пахло смертью, унынием и страхом – всем тем, чего им с лихвой хватало в походах. Ни к чему было приумножать сущее.
В руке Рейнальда массивный ключ (один из сотни). Перед глазами Рейнальда массивный замок (один из тысячи). Механизм скрипит и стрекочет, перебирает металлическими лапками-перемычками, подгоняясь под пазы.
За дверью – темнота. В темноте – зверь.
У зверя – голова. В голове – хворь.
Рейнальд ставит фонарь у входа и подходит ближе, заглядывая в заострившееся, нездорово бледное лицо. Эта бескровная, тонкая кожа; эти синие, тонкие венки; эти пересохшие, истрескавшиеся губы; эти припухшие, алые веки. Дисмас выглядит чуть более, чем просто дерьмово. Он выглядит убого. Ни живым, ни мертвым – иссушенным и выцветшим.
Рейнальд говорит:
ㅡ Выглядишь, как дерьмо.
Дисмас смотрит на него красными глазами из-под полуоткрытых, одутловатых век, скалит желтовато-розовые, сколотые зубы и вдруг вздергивается всем телом, мерзко скрипя пружинами койки и звонко щелкая зубами. Дисмас похож на бешеную дворнягу – выкинутую, изувеченную и озлобленную на весь мир.
ㅡ Я тебе кишки выпущу.
Рейнальд снисходительно улыбается ему и согласно кивает. Рейнальд тянется и ослабляет тугие ремни, жестко фиксирующие чужие руки.
ㅡ Идем. Я устал тебя ждать.
Дисмас встает и падает, и встает, и снова падает. Искалеченный, изнеможенный, замученный – он похож на собственную бледную тень от тени своей. Рейнальд берет его к себе на плечо, одной рукой держа фонарь, а другой придерживая свою ношу за пояс. Цила ждет их в конце коридора – она забирает из рук Рейнальда свет, обменивая его на стеклянно позвякивающую котомку, от которой несет самым кошмарным гербарием из всех, какие только можно представить.
ㅡ Тут настойки и бумаги с инструкциями. И говори с ним почаще, это тоже должно сильно помочь.
Дисмас на его плече вяло брыкается, скребет по спине переломанными ногтями и хрипит горлом, сплевывая проклятиями и угрозами кровавой расправы. Рейнальд улыбается еще снисходительнее, поправляя настойчиво сползающее с плеча худощавое тело. Цила смотрит куда-то вверх и вправо (но не в глаза) и взгляд ее не меняется ни на йоту.
ㅡ Проводишь?
Цила кивает и поднимает фонарь над головой, провожая их до самых ворот Лечебницы, где Рейнальд закидывает беснующегося Дисмаса на лошадиный круп, и сам влезает в седло следом, приторочив гремящую котомку к изгибу луки. Цила гасит фонарь и уходит не попрощавшись, чтобы сообщить Медсестре о внеплановой выписке одного из пациентов.
ㅡ Ты либо ешь, либо моешься. Выбери что-то одно.
ㅡ Я скормлю твое тело свиньям, выродок.
Рейнальд устало выдыхает. Рейнальд трет пальцами переносицу. Рейнальд жмурится. Меняется форма, но не смысл. Даже закованный в любезно одолженные Дэмианом цепи, Дисмас продолжает вести себя, как животное. Собственно, закованным в цепи, он и выглядит, как самое настоящее животное – самое злобное, самое дикое и самое жуткое из всего их тошнотворного многообразия.
Рейнальд говорит:
ㅡ Ладно.
Рейнальд берет Дисмаса за колючий затылок своей широкой ладонью и головой окунает его в заполненное пока еще теплой водой корыто, жестко удерживая на месте и прохладно наблюдая за тем, как Дисмас дергается и орет, из-за чего вода взбухает мелкими пузырями и плещет во все стороны. Рейнальд держит его до тех пор, пока тот не затихает, а после прихватывает за волосы, вздергивая обратно и позволяя отдышаться и откашляться. Он надеется (весьма опрометчиво), что вместе с водой с Дисмаса стечет спесь и злоба.
Рейнальд говорит:
ㅡ Спрашиваю в последний раз. Жрать или мыться?
[nick]Рейнальд[/nick][status]свет кровью умытый[/status][icon]http://s9.uploads.ru/ERyCX.png[/icon][sign]его волки накормлены
— с т а л ь ю и п о р о х о м —
зашей ему горло позволь не глядеть[/sign]
Дисмас хотел его сожрать. Вцепиться зубами в мягкую плоть его, теплую и желанную, прокусить зубами насквозь, пустить кровь, оставить тысячи следов и сотни меток. Чтобы никому более Рейнальд не достался, чтобы всегда был только рядом с ним; чтобы говорил только с ним, чтобы смотрел для на него, чтобы касался только его, чтобы слышал только его. Иррациональное, животное, не поддающееся контролю чувство — то ли жадность, то ли жажда, то ли ревность. Тупое сердце тупо билось и тупо болело. Дисмас поднял воспаленные глаза.
Дисмас хотел сказать, чтобы Рейнальд остался рядом с ним. Чтобы был рядом с ним, не оставлял его ни на секунду, чтобы не отходил от него ни на шаг. Чтобы был в поле зрения. Чтобы был в зоне слышимости. Чтобы он чувствовал его тепло — совсем рядом, совсем вплотную. Кожа к коже. Дисмас хотел сказать очень много, но.
Дисмас изрыгивал:
— Жалкая скотина.
Дисмас выплевывал:
— Опять нажрался, мразь.
Дисмас выдавливал:
— Ты и сам лучше дерьма не выглядишь.
А потом желал ему скорейшей смерти от своей собственной руки. Потроха его, еще горячие, влажные, исходящие паром, драгоценные, он предлагал отдать кому-то на съедение. Взамен на это Рейнальд его душил. Топил в корыте. Бил по щекам. Это отрезвляло, но лишь одно короткое мгновение, которое он бездумно истрачивал на то, чтобы откашляться, проморгаться, шмыгнуть носом, вдохнуть воздуха, а потом — выдохнуть очередную порцию брани.
Дисмас отвернулся от него, не в силах смотреть на его обезображенное лицо. Щеки Рейнальда разгрызли язвы, а почерневшие глаза его, когда-то лучисто-светло-голубые, кроваво рыдали, стекая кровью в эту еще исходящую паром воду, в которой он его топил. Когда Рейнальд потянулся коснуться его, то под рукавами просторной, крестьянской рубахи зашевелилось что-то крупное и мягкое, живое и теплое. Дисмас отшатнулся, и взвизгнул цепями, натянутыми между запястьями, и отстранился, и накренился на табурете назад, сваливаясь на пол. Серый, убогий камень прижег кожу, лопатки заныло от боли, и Дисмас смотрел, смотрел, смотрел.
Смотрел на руки, то разбухающие, то опадавшие под просторными рукавами, боясь смотреть Рейнальду в лицо. В его усталое, измученное, скорбное лицо, исполненное болью, болью, болью.
Дисмас спросил:
— Что с тобой творится, Свет тебя дери?
И Рейнальд спросил его в ответ:
— Жрать или мыться, Дисмас?
«Ты омерзителен», хочет сказать Дисмас. | «Не бросай меня», пытается сказать Дисмас. |
Дисмас выбирал «мыться».
Он позволил себя раздеть, позволил осмотреть следы, оставшиеся от пиявок и свиного крюка. Разрешил коснуться старых шрамов на груди и спине, на шее, на плечах, на бедрах. Дисмас зажмуривается, крепко-крепко, лишь бы не увидеть этих видений вновь. Кошмаров — тоже.
Видения и кошмары — вечные спутники безумия, и никто из них не способен им противостоять. Так или иначе, но все они разламываются на части, неровные и неподходящие друг ко другу кусочки. Все они — движимое имущество Наследника — лишь сирые и убогие, погрязшие в костях и пепле прошлого, тонущие в нем, задыхающиеся в нем, барахтающиеся в нем, пытающиеся выбраться из него, чтобы нырнуть в другое — в другие кости и пепел, но уже грядущего будущего. Еще более болезненного, темного, ужасающего.
Дисмас, не без помощи, опускается в обжигающе горячую для его продрогшего тела воду — абсолютно нагой. Конечности его еле двигаются, скованные крупными цепями, ослабевшие от бездействия и голода, и весь он, бывший тенью от тени своей, щуплый и исхудавший, погребает себя под толщей горячей воды да глухим звоном. Он сползает ниже, ниже, еще ниже, позволяя оцарапанным коленкам выглянуть над гладью, а голове, наоборот, опуститься под нее, накрыть, спрятать.
Он закрывает глаза и топит себя сам — на несколько мгновений, пока Рейнальд не вытягивает его за волосы наружу. Сжимает влажные пряди в своей крупной, бледной ладони больно-больно и держит за них, заставляя смотреть себе в глаза. Дисмас, наступая себе на горло, переламывая страху хребет, смотрит. Уставшие, лучисто-светло-голубые, с крупным, как блюдце, зрачком. Нормальные. Человеческие.
Дисмас приподнимает скованные цепями руки над водой, тянет их к нему, к его лицу, человеческому и знакомому, родному. К лицу Рейнальда их тянет, и он не отстраняется от него, как от прокаженного, как от больного, как от проклятого. Рейнальд приподнимается, встает с табурета, нависает над корытом и над ним тоже — нависает, позволяет обнять ладонями свое лицо, коснуться небритых щек, обвести большими пальцами с ломкими ногтями линии его скул. Дисмас смотрит-смотрит-смотрит, узнает, вспоминает, вглядывается и запоминает, чтобы в следующий раз — не сбежать прочь с позором и страхом.
Дисмас целует его распахнувшиеся губы, лижет языком его язык, прикусывает зубами за нижнюю губу, выдыхает жалобно и кротко. Закрывает глаза, пытаясь побороть видения и кошмары, обступающие его со всех сторон с приходом темноты. Рядом с Рейнальдом это становится проще.
Рейнальд отстранился и сказал:
— Мыться, Дисмас, — так он сказал, и в голосе его просквозило улыбкой.
Дисмас кивнул и ничего не произнес своим испорченным, злым ртом ему в ответ. Дисмас молчал все то время, что Рейнальд пытался привести его в порядок: мылил ему макушку, затылок, шею и плечи, изредка давал команды поднять или опустить руки, лил на голову чистую воду из гнутого кувшина, смывая мыльную пену. Рейнальд касался его настолько осторожно, что глупое сердце его, изгнившее и все еще тлеющее, мерно и болезненно ныло; Рейнальд касался его, водил ладонями по рукам и спине, и Дисмас невольно вспоминал, какой чуши он наговорил ему, кажется, в прошлой жизни, когда гадал тому по руке. Тогда они лежали на постели в каком-то замшелом борделе очередного убогого городишко, что принадлежал его лордовской семье.
Они лежали совсем рядом: сплелись меж собой и запутались в застиранных простынях из жесткой ткани паскудного цвету. Рейнальд показал ему свою раскрытую ладонь и слушал его, внимательно и с какой-то блуждающей улыбкой на бородатом лице. И смотрел только на него.
На него.
На него, на Дисмаса.
Дисмас сказал: ты потеряешь все, что у тебя есть; ты станешь сирым и нищим; ты познаешь так много боли, что будешь граничен с безумием; смерть будет твоим наставником и твоим спутником; здоровье твоего разума хиреет с каждым днем.
Дисмас казал: ты будешь пытаться сбежать, но это тебе никогда не удастся; ты никогда не познаешь богатства, лишь бедность; ты искренне полюбишь на всю жизнь; любовь твоя принесет тебе лишь невыносимые страдания и хворь.
Дисмас сказал: темные искусства будут сопровождать тебя до конца дней твоих; радости день ото дня станет все меньше; вера твоя окрепнет, но извратится в жестокости своей; ты станешь сильным и могучим воином, и враги будут страшиться тебя.
И потом Дисмас спросил: и ты веришь во всю эту чушь?
И Рейнальд тогда ему ответил: а у меня есть выбор?
И когда Дисмас распахнул глаза, когда мыльная пена была смыта, когда волосы его стали чистыми до скрипа, когда вода перестала литься в его лицо, когда Рейнальд вытер его куском чистой ткани, то увидел собственные руки, изрезанные тонкими линиями синих вен. Человеческая карта кровяных рек. Вены набухли, потемнели, почернели, вздулись и — вдруг — полопались, изрыгая в мыльную воду черную-черную слизь. Брызнули черным на его лицо, на изогнутый кувшин, на руки Рейнальда, выжигая кожу на них до самых серых костей.
Рейнальд позвал его, тихо и спокойно, но Дисмас ничего не смог сказать ему в ответ — смог лишь закричать да забиться в уродливой, мерзкой истерике.
[nick]Дисмас[/nick][status]из праха рождается только прах[/status][icon]https://i.imgur.com/OtTwnlU.png[/icon][sign]в бессоннице и бреду
— веди меня —
я иду[/sign]
По четвергам Рейнальд славит Свет. Плотно запирает амбарные двери, разливает по чаркам горючий жир, зажигает черные фитили, разворачивает стяг золотом шитого знамени, режет пальцы о страницы молитвослова, шепчет псалмы до сухости в глотке, бичует себя до изнеможения, искусывает губы в алую махру, скулит на полу побитой шавкой, жалко содрогаясь, когда злой ветер вылизывает его алую от крови спину.
Рейнальд – это пламя и кровь, извращенная суть того, что по обыкновению давало жизнь. Рейнальд – это клыки Света и первый меч его. Рейнальд – это злоба и ярость верных. Рейнальд – это мученик от великого, творящий грех и грех пожирающий, чтобы никому боле не пришлось марать себя грязью. Он пожинает нечисть, срезая кости их и гнилую плоть их, подобно серпу, и так было, и так есть, и так будет вовеки. Рейнальд тот, кто знает наверняка: “то, что мертво, может умереть еще раз”.
Рейнальд счастлив в своей слепой вере; у Рейнальда есть цель и есть смысл, эта красивая, сиятельная ширма, за которой не видно старых шрамов и того, что было “до”. Для него существует лишь здесь и сейчас. Рейнальд – верен во грехе, и его слепая, жестокая вера является его же затяжным безумием, что улыбается ему черным, чумой пожранным ртом его молоденькой, покойной жены. Рейнальд разрушает все к чему прикасается, и на плечах своих несет бойню и запустение, сделав вечную святую войну своей блажью. И так было, и так есть, и так будет вовеки.
Он знает – безумие это сущность.
Он знает – безумие это сотня личин.
Он знает – безумие улыбается каждому по-своему.
Он знает – безумие всех их целовало в глаза и лбы.
По четвергам Рейнальд славит Свет. Сегодня – он пожирает чужое безумие, слыша, как маслянистые, тлетворные миазмы его растекаются по тесному амбарному чердаку. Оно пахнет никлой листвой, мхом, кипяченым бинтами, кремнем, терпким ядом, порохом, свиной кровью, вином, кислым потом и горьким дымом. Рейнальд закрывает глаза. Рейнальд глубоко вдыхает. Рейнальд встает с табурета, чувствуя, как пустое чрево его полнится нестерпимым голодом. В терпении нет покоя, а смирение – удел безвольных.
Дисмас корчится под его ногами. Мечется пойманным в силки зверем, гремит цепями, надрывает криком горло, выламывает собственное бескровое тело до хруста и скрипа. Дисмас – это древний, истрескавшийся сосуд, переполненный черной, вязкой слизью; хитроумная ловушка, которую можно обезвредить, лишь сломав себя самого. Рейнальд готов на эту жертву, но, если честно, он даже жертвой это не считает, скорее – чем-то само собой разумеющимся. В конце концов, он же ему поклялся.
Рейнальд говорит:
ㅡ Я сломаю тебя.
Он говорит:
ㅡ Боль – это благо, мой милый Дисмас.
Рейнальд поднимает его с пола – обнаженного и беззащитного, такого непривычно открытого, – отнесся на колючую, набитую соломой лежанку. Рейнальд укладывает тело его на стяг золотом шитого знамени, под затылок подложив твердый переплет молитвослова. Рейнальд плотно закрывает амбарные двери и гасил черные фетели, расплескав горячий жир. Рейнальд надевает на пасть его – на пасть Дисмаса (его милого, проклятого ублюдка Дисмаса), – решетчатый, стальной намордник, который когда-то украл у Псаря, туго затягивая кожаные ремешки на колючем, обритом затылке. Рейнальд снимает свои вещи, аккуратно складывая их и убирая, и находит в черни темноты чужое, бледное тело, укладывая ладони на тощие бедра, которые сжимает крепко и по-хозяйски, чувствуя, как закипает в нем похоть и злоба.
Рейнальд говорит:
ㅡ Ты должен думать обо мне. Смотреть на меня. Дышать для меня. Принадлежать только мне. Ты ㅡ мой.
И так было, и так есть, и так будет вовеки.
Дисмас только для него. Не для Желтой Руки. Не для Отца-лорда. Не для Наследника. Не для Предка. Не для города этого проклятого. И уж тем более не для Безумия.
Только. Для. Него.
Рейнальд говорит:
ㅡ Это моя милость, мой милый Дисмас. И ты единственный, кто увидит ее, обещаю тебе.
Рейнальд разводит колени его в стороны и накрывает бледное тело его своим, вдавливая в колючую лежанку и пальцами ловя его открытое горло. Рейнальд толкается вглубь его, надрывая до крови и влажного чавканья, и лишь на мгновение прикрывает глаза, растворяясь в этом ощущении. Чувствуя, словно вновь нашел то важное, что утратил; словно только сейчас начал приходить в себя, пробуждаться.
Рейнальд наваливается на него, подминает под себя, распинает под собой, делает своим для себя же. Без ласки, без уступок, без влажных простыней и красного вина; по-животному, как-то остервенело и как-то озлобленно, ревностно. Рейнальд держит его за горло и держит за бедро, позволяет драть свои спину и плечи, двигается размашисто и широко до влажных, пошлых шлепков. Воздух – сухой и горячий, – пахнет потом, кровью и похотью, но не безумием этим проклятым.
ㅡ Мой. Только мой.
Рейнальд трогает языком прутья намордника и заглядывает в белки закатывающихся глаз. Он слизывает соль и кислоту с его кожи, кусает в шею, вжимается бедрами, зовет “своей сукой”, тянет к себе и на себя. Жадный, изголодавшийся, ревнующий, непокорный. Он сжимает в пальцах его колючие, жесткие волосы; он чувствует его острые колени на своих ребрах; он берет его грубо и исступленно, изнутри тлея от больной, ядовитой любви к нему одному. Он признает его своим смыслом, своей целью, своей частью. Он склоняется к уху его, замирая глубоко внутри его истерзанного, пульсирующего тела. У него есть одна истина, которой он хочет поделиться.
Он признается:
ㅡ Ты – мой Свет, Дисмас. Я сражаюсь за тебя и я умру за тебя.
И так было, и так есть, и так будет вовеки.
[nick]Рейнальд[/nick][status]свет кровью умытый[/status][icon]http://s9.uploads.ru/ERyCX.png[/icon][sign]его волки накормлены
— с т а л ь ю и п о р о х о м —
зашей ему горло позволь не глядеть[/sign]
Дисмас никогда не страдал от набожности. Он знал, что есть Свет — ему молились все, и Рейнальд ему тоже молился, в исступлении шепча прописанные в Писании слова. Рейнальд молился: за себя, за мир, за невинных, за виновных. За него, Дисмаса, он тоже молился, стоя на коленях в скорбной, смиренной позе, и ладони его будто срастались меж собой ровно до тех пор, пока его служба не будет окончена.
Свету молилась и Джуния. Сучья стерва Джуния, лысая и злобная мразь, что привыкла сидеть вплотную к священному алтарю, лбом утыкаясь в холодный камень ступеней. Когда она оканчивала свою молитву, то на коже оставался алый, четко видимый след, который она прикрывала своим одеянием — как прикрывала свои отсутствующие волосы.
Свету молился Болдуин — поэтичный и молчаливый воин, отмеченный своим божеством, обреченный на вечные муки. Дисмас не раз наблюдал за ним, стоя в дверях молельного зала-трансепта: за тем, как снимает маску со своего обезображенного лица; за тем, как он омывает прогнившие и перемазанные в жидкой крови бинты; за тем, как он воскладывает свой надломанный, как и весь он, меч; за тем, как он рыдает, обжигая собственными слезами покрытые струпьями щеки.
Он видел, как Свету молился и ублюдок Дэмиан. Его жабий рот распахивался навстречу сияющему, вечно горящему в ритуальной чаше огню, и с уголков губ его стекали жирные капли крови. Дэмиан молился как одержимый; Дэмиан покрывал свое и без того страдающее, бренное тело все новыми ранами мощными ударами тяжеловесного бича, и смеялся, смеялся, смеялся.
Дисмас в Свет не верил — здесь, во владениях Наследника, в его землях, гниющих и разлагающихся, ему не было места. Свет отказался от них всех: он не услышит их молитв, не увидит их страданий, не узнает их просьб. Они брошены здесь, одинокие и потерянные, на растерзание культистам и глубокой Тьме, которую слышно в темных углах и в непроходимых лесах. В плеске океанской воды. В заунывном вое ветра. В смехе убогих детей убогих местных жителей убогого Гамлета.
Дисмас ненавидел это место. Ненавидел чужую слепую веру. Ненавидел Рейнальда, ненавидел Джунию. Прокаженного Болдуина ненавидел и полубезумного Дэмиана — тоже. И молчал, медленно натачивая и без того идеально острый кинжал.
Дисмас повторял:
— Боль — это благо.
И боль эта, так щедро даруемая, всепоглощаемая и вездесущая, становилась такой желанной, что он слеп. Что он глох. Дисмас окунался в эту боль с головой, не слыша своих собственных криков — бесплотного воя в никуда, который не звал на помощь, не просил прекратить. Дисмасу не нужна была помощь. Он не хотел, чтобы это прекращалось. Тяжелая клеть давила его голову вниз, заставляла вжиматься обритым затылком в твердый переплет проклятого Писания, замусоленного знакомыми руками до мозолей на подушечках пальцах. Проклятого Писания, страницы которого были окроплены кровью. Пергамент держал в себе столько боли, пота, крови, слез, обожания, любви, сколько ни один сосуд не мог в себя вместить.
Дисмас повторял:
— Я думаю лишь о тебе.
И не думал ни о чем более.
Дисмас повторял:
— Я смотрю лишь на тебя.
И широко распахивал свои воспаленные веки.
Дисмас повторял:
— Я дышу лишь для тебя.
И задерживал дыхание, когда слышал его голос.
Дисмас повторял:
— Я принадлежу только тебе.
И двигался ему навстречу, невзирая на невыносимую боль.
Дисмас повторял:
— Я — только твой.
И выгибался, к боли этой привыкая, принимая ее как родную, как необходимую, как правильную.
Дисмас позволил горлу саднить, а голосу — сесть до еле слышимого, пропадающего шепота. Дисмас позволил себе царапать обломками ногтей чужую спину до крови и ссадин. Сжимать плечи до проступающих белых пятен, а после — наливающихся кровью гематом. Дисмас позволил слезам катиться из глаз. Дисмас позволил себе скулить. Рейнальд жарко и ревностно шептал ему в ухо: опалял дыханием, жег прикосновением, причинял боль движением. Во благо.
Дисмас обнял его за шею — словно в попытке быть ближе, еще ближе, будто не хватало того контакта, что уже был. Шею Рейнальда обняла цепь, впилась в кожу, надавила на выступающий, прыгающий от попытки вздохнуть кадык. Рейнальд задыхался, потому что Дисмас его душил — душил той самой цепью, что тянулась от его наручников, связывая их друг с другом нерушимой нитью. Рейнальд задыхался, скреб по цепи ногтями.
Дисмас обнял его за шею, и Рейнальд обнял его в ответ, уложив своим горячие, крупные ладони ему на лопатки. Цепь спокойно висела между их телами, согреваемая жаром кожи, потиралась, причиняя еле заметное раздражение. Дисмас закатил глаза, прогнулся в спине, промял пятками мягкий, колючий настил сена. Хрипло, сорвано застонал, когда чужой язык проследил линию ключиц, мягкий и влажный.
Дисмас обнял его за шею, затягивая цепь крепче. Зубами впился в собственные губы от натуги, проклиная собственное ослабевшее, ставшее хрупким и немощным, тело. Он зарычал, вслушиваясь в чужие хрипы и еле различимый шепот: ладонь Рейнальда накрыла его щеку поверх решетки намордника, и Дисмас ощутил ее тепло. Его пальцы разжались. Цепь ослабила свою хватку. Рейнальд зашелся в удушающем приступе кашля — таком сильном, что самому хотелось прочистить саднившее горло.
Дисмас обнял его за шею, не понимая того, что происходило на самом деле. Дисмас душит Рейнальда. Дисмас не душит Рейнальда. Дисмас думает, что душит Рейнальда. Дисмас знает, что не душит Рейнальда. По щеке Рейнальда появляется трещина — слеза. В этой слезе Дисмас видит своем собственное отражение. Отражение это причиняет ему лишь боль.
. . . . . . . . . .
Когда Одри находит его, Дисмас неспешно набирает воду из колодца. Он медленно крутит рычаг, заставляя очередное ведро подняться выше: он берется за ручку и ставит его на шаткий край, отцепляя крюк.
Рейнальд говорит, что немного рутинного физического труда пойдет ему на пользу.
Рейнальд говорит, что он выглядит куда лучше, чем когда он забрал его из заточения.
Одри говорит:
— Мы заберем твоего дружка сегодня вечером. Он нужен нам в Руинах, — так она говорит, сверкая идеально ровными, белоснежными зубами. Одри наматывает светлую прядку волос на свой палец. — Будь готов к тому, что Наследник присядет тебе на мозги. Советую тебе молча его послушать и вернуться в лечебницу. Милый, ты выглядишь, как дерьмо.
Одри говорит, что ему нужно вернуться в заточение по своей воле.
Одри говорит, что он выглядит так же, как когда Рейнальд забрал его из заточения.
Дисмас говорит:
— Эти свои советы ты сама себе посоветуй, — так он говорит, глядя в мутную гладь воды. В воде — его собственное отражение. Исполненное злобой, кровью, черной тьмой. — Свали от меня нахуй, пока я не вспорол твое горло, милая.
Дисмас говорит, что ему не нужно возвращаться в заточение.
Дисмас говорит, что ему абсолютно наплевать на то, как он выглядит.
Одри приподнимает верхнюю губу, хмурится, из-за чего ее лицо превращается в темную маску истинной брезгливости. Дисмас ей омерзителен. Ей неприятно рядом с ним находиться. Она не боится его хотя бы потому, что знает, на что он способен. А, как известно, раз предупрежден, значит — вооружен. По крайней мере она слышала о том, что он творил до тех пор, пока не был заперт в палате, а после — вызволен оттуда на принудительное лечение Светом.
Дисмас говорит:
— Рейнальд на мельнице, — так он говорит, уже на порядок мягче. И отворачивается, уходя вместе с переполненным ведром в сторону амбара. — Надеюсь, мы не встретимся, когда ты вернешься, чтобы его забрать.
Заканчивать мысль о том, что будет, если вопреки — он не стал. Лишь махнул на прощанье рукой.
[nick]Дисмас[/nick][status]из праха рождается только прах[/status][icon]https://i.imgur.com/OtTwnlU.png[/icon][sign]в бессоннице и бреду
— веди меня —
я иду[/sign]
Рейнальд молчит и сильнее давит оселком на скос лезвия, неотрывно смотря в окно. Рейнальд молчит и многократно проходится ветошью по одному и тому же месту на забрале шлема. Рейнальд молчит и холодным, невыразительным взглядом смотрит в запорошенное, мутное окно, видя, как где-то вдали все сильнее и четче вырисовывается столп пыли, взбиваемой колесами дилижанса и конскими копытами. Рейналид молчит и мрачно наблюдает за тем, как из остановившегося дилижанса выпрыгивает Цила, зябко обнимая себя руками и снизу-вверх смотря в запорошенное, мутное окно в котором рисуется сгорбленный и какой-то скорбный силуэт Рейнальда.
Он говорит:
— Я могу остаться.
Но глубина амбарного чердака вторит ему тишиной, а Дисмас остается недвижим, обнимая себя так же зябко, как прямо сейчас это делает Цила. Рейнальд врет, и они оба знают, что он врет.
Рейнальд прячет лицо свое за сталью шлема и опускает забрало, только сейчас позволяя себе с силой закусить губу, так крепко, что во рту встает металлический, кровяной привкус. Он хочет спрятать Дисмаса за броней своей, и защитить его клинком своим, направив его против тех, кого время от времени называл товарищами; против тех, кто латал его раны; против тех, кто помогал ему – искренне и безвозмездно. Ради Дисмаса, пожалуй, он смог бы изрезать даже Цилу, милую тихоню Цилу, которая до дрожи боялась Руин. Трусиху Цилу, которую отправили в Руины только потому, что она помогла Рейнальду.
Вот же дерьмо какое, правда?
— Я вернусь. Ты только не попади в беду и дождись меня, хорошо?
Дисмас все так же не отвечает ему. Все так же смотрит в стену и водит грубыми своими, бледными пальцами по темной воде. Рейнальд подходит к нему ближе – лязгает доспехами, скрипит дубленой кожей, упирается острием меча в мягкий древесный настил, – и склоняется, трогая закованной в сталь рукой за щеку и шею, прикасаясь к тем местам, где на его собственной шее алеют алые отметины благой боли. Рейнальд едва ощутимо касается пальцами губ его и неохотно отступает к лестнице и вниз, к чертовому дилижансу и тройке таких же хиреющих, гнилых отщепенцев, как и он сам.
Рейнальд знает – Дисмас за благо его молиться не будет (не хочет, не умеет, не понимает), но ждать будет так преданно, как умеют лишь псы.
— Что сокол украл у ворона, сиятельный?
Томный, почти интимный шепот влажным теплом лезет в ухо, ласково выуживая из силков тревожного сна. Рейнальд приподнимает руки, ладонями трогает острые колени и накрывает ими упругие бедра. Одри – изящная, легкая, ядовитая – верхом сидит на его животе и унизанные перстнями, тонкие пальцы ее отбивают нестройную дробь по его груди. Она по-птичьи склоняет голову к плечу, и светлые локоны вуалью ссыпаются на надрезанное садкой усмешкой лицо ее. Она смотрит так, будто знает. Шепчет так, будто знает. Прикасается так, будто знает абсолютно все.
Знает все и в тоже время ни о чем не ведает.
— Тебе стоит быть аккуратным, сиятельный. Кому-то это может не понравится, если ты понимаешь о чем я.
Она смотрит на него сверху-вниз, из-под длинных ресниц всматриваясь в помутненную сонливостью лазурь. Она подсовывает холодные ладони по его рубаху, предостерегающе прицокивая, когда он тянется одернуть ее. Ядовитая и такая внимательная Одри. Рейнальд отводит взгляд в сторону, когда она ссыпает горсть изумрудов на свою узкую ладонь, рассматривая их в свете тлеющего костра. Рейнальд ловит пальцами ее тонкое запястье и сжимает до белизны костяшек, зубоскаля на ее снисходительную, такую понимающую усмешку.
Рейнальд говорит:
— Это моё.
Одри досадливо покачивает головой и ее длинный, тонкий палец ложится поперек его губ, призывая молчать.
— Это ложь, милый. Тут нет ничего твоего, и ничего нашего тут тоже нет. И даже мы сами себе не принадлежим. Ни себе, ни друг другу, если ты понимаешь о чем я.
Рейнальд слышит, как скрежещет в его венах гнев, разбавленный постыдным страхом. Рейнальд не чувствует того, как рука его, будто ему не принадлежащая, тянется за мечом, а помраченное сознание уже рисует картину оправданий. Никто не должен знать. Никто не должен мешать. Никто не посмеет стать между. Одри склоняется ниже, улыбается сладко и ладонью вдавливает его предплечье в холодные камни, отрицательно покачивая хорошенькой головкой. Предусмотрительная и такая наблюдательная Одри.
Рейнальд говорит:
— Тебя это не касается.
И Одри улыбается ему еще шире, перекатывая камни по своей узкой ладони.
— И это тоже ложь, милый, но в чем-то ты прав. Я всего лишь, хочу как лучше.
Она отпускает его и ссыпает изумруды в свои карманы, вместо них вкладывая в ладонь Рейнальда рубин – кровавый и кристально чисты, как лучшее вино, о каком в Гамлете не слышали. Рейнальд медлит, но отпускает ее, позволяя соскользнуть с себя и переворачиваясь на бок. Она не верит в него, а он не верит почти никому из них, и все это честно и абсолютно нормально, но кое-что все равно не дает ему покоя.
— Так что сокол украл у ворона?
Одри хмыкает, вороша малиновые, трескучие угли.
— Остроту его когтей, сиятельный. И знаешь зачем?
Рейнальд не уверен, что действительно хочет знать, и все же…
— И зачем же?
— Чтобы потом вырвать сердце из вороновой груди. Ничего романтичного, правда?
Рейнальд сидит за дальним столом, наблюдая за тем, как мелькают узоры карточных рубашек меж пальцев Катарины. Пыль руин все еще серебрит его волосы и скрипит на зубах, и он глотает ее, запивая прогорклым вином. В Гамлете тихо и только-только занялся дождь, и там, за этой мутной, водянистой завесой, в неясном мареве мерцают тусклые светляки окон Лечебницы, куда его не пустили, потому что так велел Наследник. Куда его не пустили, потому что Наследник о чем-то догадывается, а может – Рейнальд косится на сидящую на коленях Тардифа Одри, – знает наверняка.
Рейнальду сказали, что Дисмаса никто не видел. Куда он ушел, что говорил, каким был. Ничего. Рейнальд уверен, что всё это ложь; что все всё знали, всё слышали, всё видели – просто никто не хотел недосчитаться одного ворона и найти его лишенное сердца тельце. Одри этого не хотела. Цила этого не хотела. Дэмиан этого не хотел. И Наследник, конечно же, этого абсолютно точно не хотел. Только вот все они знали, что Наследник мало что в этом понимает. Что на самом деле, он не понимает ровным счетом ни - хе - ра, как и все они.
Рейнальд отвлекся, почувствовав руку Катарины поверх своей – он до скрипа жил сдавил в руке чашку. Выдохнув и отведя взгляд от окна, он опустил взгляд вниз, заглядывая в разложенные и вскрытые карты. [ Десятка динарий, Дьявол, Пятерка Мечей, Любовники ]. “Это твоя вера, а это болезнь к которой она привела” — говорит Катарина указывая на первые две. “Это твоя бессмысленная борьба, которая препятствует дальнейшему, а это правильный выбор и любовь, которые со всем покончат” — говорит она, и Рейнальд вновь наблюдает за пляской карт в ее ловких пальцах.
Рейнальд говорит:
— И кто же станет моей любовью?
Так он говорит, и Катарина вновь кладет колоду на стол, растягивая карты длинным веером. Она складывает локти на столе и внимательно смотрит на него, предлагая выбрать одну из семидесяти четырех оставшихся. Рейнальд вытягивает, смотрит и смеется, прислоняя карту ко лбу, и Катарина смотрит на него почти с сочувствием и сожалением, так, будто тоже все прекрасно знает.
Рейнальд вытягивает Повешенного.
— Бармен хотел с тобой поговорить, сиятельный. Не заставляй его ждать, второго шанса может и не быть.
Одри появляется словно из ниоткуда, своими тонкими пальцами сдавливая его плечо и все так же томно шепча на ухо. Рейнальд не отвечает. Рейнальд почти брезгливо смахивает с себя руку Одри, отдает карту Катарине и подходит к затертой стойке, садясь с краю. Говорить Бармен не хочет, но придвигает к нему ключ и стакан, под днищем которого, на обрывке бумаги, написано емкое: “чердак”, и Рейнальд встает снова, оставляя шум и гвалт за спиной.
На чердаке темно и тихо, лишь дождь дробит по черепице. На чердаке одна лишь дверь, с одним лишь замком к которому идеально подходит полученный ключ. Рейнальд проскальзывает внутрь, окунаясь в лиловый, пыльный сумрак и щелкает ключом еще раз, окончательно оставляя шум попойки далеко внизу, и лицом обращаясь внутрь, чтобы заглянуть в потьма.
Сумрак смотрит на него внимательными, такими знакомыми глазами и Рейнальд шумно сглатывает, чувствуя, как все внутри него подбирается, натягиваясь в тугие струны.
Окружение замерло и столь же быстро пришло в движение, наполнившись запахами и ощущениями, словно пытаясь испытать остроту его реакции и выдержки. Он слышит в густом воздухе отзвуки жадности и вожделения, похоти и нетерпения, всех этих вязких, томительных чувств, раздирающих поджавшиеся потроха и чресла. Рейнальд позволяет припереть себя к стене и сдавленно рокочет в чужой, влажно и голодно целующий его рот.
Рейнальд выдыхает, пальцами впиваясь в чужие, крепкие бедра. Рейнальд говорит: “ты омерзительно горячий сукин сын” и подхватывает его на руки, он спиной вбивает его в стену и тесно прижимается спереди, глухо стоная, когда Дисмас впивается в его плечи и крепко обхватывает коленями. От Дисмаса несет животной похотью, запальчивой горячкой и почти истеричным нетерпением, и Рейнальд хочет дать ему все это, хочет удовлетворить в нем все это, хочет раствориться в его бреду.
Он взрыкивает, отнимая его от стены и разворачиваясь, чтобы сделать два шага и скинуть поджарое его, жилистое тело на кровать, отвлечься от него, но лишь для того, чтобы трясущимися от нетерпения руками судорожно стянуть одежду, затуманенным, полным желания взглядом смотря на Дисмаса и только на него.
Рейнальд спросил:
— Ты уверен?
Он сказал:
— Я все еще в чужой крови.
Спросил и сказал дрожащим, низким голосом, исключительно из условности мнимой вежливости, и уперся коленом в кровать, склоняясь ниже.
[nick]Рейнальд[/nick][status]свет кровью умытый[/status][icon]http://s9.uploads.ru/ERyCX.png[/icon][sign]его волки накормлены
— с т а л ь ю и п о р о х о м —
зашей ему горло позволь не глядеть[/sign]
Когда Рейнальд уходил, Дисмас все-таки посмотрел ему вслед. Воровато обернулся через плечо, будто совершает нечто постыдное, перевернулся на другой бок, приподнялся на локте — чтобы лучше его разглядеть. Чтобы посмотреть на броню его, сияющую в свете полной луны. Чтобы посмотреть на меч его, спешно убираемый в ножны. Чтобы посмотреть на четкий профиль его, жестко вырубленный на убогом фоне захиревающей земли. Чтобы посмотреть, как тот уходит, не снедаемый сомнениями.
Дисмас не стал молиться во славу и защиту его. Не знал он ни слов (ложь — он помнил каждую молитву, которую Рейнальд читал ему хотя бы раз), ни жестов (ложь — он помнил каждое движение, которое Рейнальд хотя бы раз совершал). Не хотел, стал бы, не видел нужды — уже более похоже на правду. Когда амбарные двери с тяжелым грохотом, Дисмас вновь отвернулся к стене, темной, холодной, безжизненной. Чтобы забыться тревожным, уродливым сном.
В Лечебницу он вернулся в сопровождение цепных собак Наследника. На своих ногах, не скрученный и не связанный — они не волочили его по земле с позором и не затыкали его крики ударами ног. Дисмас вернулся сам: сам отдал свою одежду и пожитки, сам проследовал в свою камеру-палату со следом брызнувшей крови невинной медсестры, сам подставил искусанную десятками уколов руку, дабы получить еще один. Он не бросался на своих надзирателей, не отказывался от пищи, не шипел при взгляде на пиявок. Дисмас позволял делать с собой что угодно. Лишь бы его побыстрее выпустили отсюда.
Когда его палату-темницу отворили, тускло заскрипев тяжелой дверью по каменному полу, он ослеп от обрушившегося на него столпа света. Столпом света оказалась лишь масляная лампа в руках Наследника, что безмолвно дернул подбородком, призывая следовать за собой. Дисмасу выдали его вещи, дали время на переодевание, провели беглый осмотр и отпустили, всунув в руки Наследнику пергамент с кроваво-алой печаткой — тленный кусок бумаги, свидетельствующий о его выздоровлении. Наследник, не взглянув на него, прошел дальше, убирая пергамент в карман своего припорошенного дорожной пылью и грязью пальто.
Наследник сказал:
— Видишь ли, Дисмас. Я бы хотел, чтобы ты кое-что уяснил, — так он сказал, предлагая присесть рядом с собой. По обыкновению его ноги заняли свое место на молельной лавке, куда скорбящие прихожане встают оголенными коленями. Дисмас остался стоять. — Я не люблю, когда мои приказы игнорируются, Дисмас. Я не люблю своеволия. И больных ублюдков я тоже не люблю.
Дисмас мог бы сказать, что ему наплевать на то, что там не любит Наследник. Что его это не волнует. Что он всегда делает лишь то, чего захочет сам. Что он не станет слушать такую падаль, как он. Он мог бы ему сказать, если бы все это было правдой. Ведь Дисмас — и не только он, а все они — под каблуком у Наследника до самой своей скоропостижной и бесславной смерти.
Дисмас промолчал.
Наследник сказал:
— Я надеюсь на твое благоразумие, разбойник, — так он сказал, сложив свои восковые мертвенные губы в подобие улыбки. Подобие улыбки, похожей на такую же, как и его губы, восковую маску. — И что этот разговор более никогда не повторится.
Дисмас промолчал. А после вытянул кинжал из голенища сапога, рванулся вперед, жаля лезвием чужую молочно-белую, чудовищно открытую шею. Острый край прижался под кадыком; Наследник медленно сглотнул накопившуюся слюну и перевел на его лицо безразличный взгляд водянисто-серых, будто у издохшей рыбы, глаз.
Дисмас сказал:
— Ты не будешь мне указывать, что я должен делать, а что — нет.
И Наследник, лицо которого не дрогнуло, вдруг произнес:
— Ты волен идти, если тебе что-то не нравится, — так он ответил, этот полумертвый сукин сын. — Я тебя здесь не держу. Я никого здесь не держу.
Вниз от клинка, что надрезал тонкую кожу под кадыком, покатилась тонкая струйка нездорово розовой крови. Наследник, до этого не шевелившийся, продолжающий сидеть в расслабленной, вальяжной позе, лишь облизнул сухие, восковые зубы тонким розовым языком. Дисмас отпрянул, оттерев лезвие кинжала от его крови о перчатки, и зло сплюнул себе под ноги. Потому что он не мог уйти. Не был волен. Единственное, что все еще держала его в этом убогом городишке — лишь Рейнальд, который ушел в поход неделю назад. Может, раньше. Может, позже. Дисмас, только-только вышедший из Лечебницы, ослабленный голодом и лечением, еще не знал, сколько времени прошло с их разлуки.
Когда он покидал Аббатство, Наследник не сказал ему ни слова вслед. Даже не двинулся, продолжая сидеть в своей расслабленной, вальяжной позе со стекающей из пореза нездорово розовой кровью.
. . . . . . . . . .
Дисмас не желал никого видеть — лишь забился в себя и свое одиночество. Дисмас окунулся в кружку с пряным вином — пряным настолько, что за специей даже не чувствовалось его кислого, отвратного вкуса. Он не зажигал света, дабы не раскрывать своего присутствия. Не отпирал двери, дабы она не скрипела. Не выходил из комнаты, но ждал, томясь в своем ожидании, варясь в своем одиночестве, кипя в своей жадности.
Наследника (после их разговора в Аббатстве) он более не встречал, и сплетен о нем он тоже не слышал. Но слышал разговоры на площади: о том, что отряд вернулся с Руин не далее двух часов назад; о том, что никто не погиб; о том, что все в добром здравии — но, конечно, эти слухи были слишком размытыми. Дисмас слушал и выжидал, не попадаясь никому на глаза. Кружка, ранее заполненная вином, была давно отставлена — пустая и сухая.
Когда в замочной скважине послышался скрип проворачиваемого ключа, он перевел взгляд на дверь. Стрела света разлилась по дощатому полу, а потом размылась крупной, высокой тенью. Рейнальд впустил вместе с собой шум попойки, звуки любви за деньги, запахи могильной гнили и паленых костей. С собой он принес свежесть ночного ветра и призрачный лунный свет, отражающийся от его лучисто-голубых глаз. Заросший пылью и чужой кровью, он пах лишь смертью — быстрой и неминуемой. Дисмас, до этого развалившийся в кресле в развязной, откровенной позе, подобрался, поднялся на ноги и медленно, плавно, не сводя взгляда с чужого лица, преодолел расстояние между ними.
Он вцепился в его плечи с такой силой, что кожа его перчаток звонко затрещала. Он впился в его рот, словно умирающий от жажды путник, наткнувшийся на прекрасный оазис посреди жаркой пустыни. Всем телом он потянулся к нему, лишь бы коснуться, лишь бы дотронуться, лишь бы прижаться — теснее, ближе, крепче. Чтобы запах чужой похоти и чужой смерти забился в ноздри, глаза, уши и рот. Чтобы жар от тела спалил его всего дотла.
Рейнальд сказал:
— Я все еще в чужой крови.
И Дисмас ему ответил:
— Разве это должно меня волновать?
И Рейнальд лишь улыбнулся, криво да косо, жадно, красиво, по-блядски. Дисмас посмотрел на эту его улыбку-усмешку, посмотрел на его лицо, на капельки крови, что покрывали его переносицу, словно веснушки, на руки его, горячие и сильные, на волосы его, отросшие и темные, в глаза ему посмотрел: и пропал.
Дисмас сказал:
— Так даже лучше, — и схватил за ворот рубахи, утягивая Рейнальда на постель, к себе, ближе, еще ближе, совсем близко, но все еще так недостаточно.
Дисмас задохнулся от того, как близко он был. Заскулил, когда жаркая ладонь без промедления избавила его от ремня и нырнула за брэ, сжимая крепко и сильно. Застонал, когда ладонь эта, невозможная и желанная, задвигалась, быстро и рвано, с нетерпением. Завыл, когда жадный рот вгрызся в его шею, прихватил зубами кожу, провел по ней языком, а потом — жарко выдохнул на оставленный влажный след. Дисмас обнял его — рукой за шею да ногами за пояс, толкаясь на встречу, утянул в поцелуй, столкнувшись зубами от нетерпения.
Он толкнул его в грудину ладонью, стоило тому оторваться от него — заставил упасть на спину и стянул с себя рубаху, сбрасывая ее на пол. Когда Рейнальд потянулся стащить свою, со следами крови и следами смерти, Дисмас остановил его, схватив за запястье.
Дисмас сказал:
— Оставь. Она все еще в чужой крови.
И Рейнальд в ответ лишь облизал свои губы. В нетерпении. Дисмас — неосознанно — повторил его жест и, схватившись зубами за кончик перчатки, стянул ее со своей руки, отбрасывая на пол.
Он склонился над его телом, оголенными теперь ладонями касаясь кожи. Огладил по боку, обвел большими пальцами тазовые косточки, поцеловал его живот, прикусил кожу на внутренней стороне бедра — болезненно, до взбухшего следа и до чужого шипения, а потом зализал. Широко развел его бедра, коснулся рукой паха, поднял затуманенные глаза, встретился с такими же — потемневшими и жадными, что в горле встал ком, что не проглотить и не выплюнуть. Все внутри него сжималось от ожидания, что ему пришлось пережить; от страха, что ему пришлось пережить; от волнения, что ему пришлось пережить; от ревности, что ему пришлось пережить; от тоски, что ему пришлось пережить.
Дисмас коснулся языком головки, что прижалась к животу, слизнул выступившую каплю, вызывая стон, взял в рот, прикрывая глаза. Опустился низко-низко, принимая в себя, позволяя толкнуть навстречу в нетерпении, уложил чужую ладонь себе на макушку — пальцы послушно сжались, так крепко и так правильно, что в горле его зарокотало, а в собственном паху сжало до боли, сладкой и тянущей боли.
Дисмас сосет: не быстро и не скоро, повинуясь движениям наводящей его на верный темп руки, вцепляясь отросшими ногтями в бледную, покрывшуюся влагой испарины кожу бедер. Двигает головой, поднимает взгляд исподлобья, встречаясь с чужими глазами; Рейнальд стонет, в голос, откровенно и пошло.
Рейнальд шепчет ему: «глубже»;
Рейнальд шепчет ему: «сильнее»;
Рейнальд шепчет ему: «быстрее»;
Рейнальд говорит ему: «вот так, Дисмас». Он задыхается и вьется, вскидывает бедра навстречу, и Дисмас, следя за его метаниями, разрываясь от похоти и жажды, сжимает себя, водит ладонью медленно, мучительно неспешно, лишь бы ослабить невыносимое напряжение. Когда Рейнальда будто подбрасывает на жестком, скрипучем матраце, когда он прогибается в спине — как он красив в этот момент, о, боги, — Дисмас перехватывает его у самого основания, крепко-крепко, распахивая рот, выпуская из плена губ. Рука в волосах сжимается крепче.
Рейнальд сипит:
— Ты ублюдок, Дисмас.
Рейнальд хрипит:
— По тебе плачет петля, Дисмас.
Рейнальд скулит:
— Ты настоящий сукин сын, мой милый Дисмас.
Дисмас нависает над ним, накрывает его губы своими, лижет его влажный, податливо раскрытый рот, делится с ним своей слюной, ласкает язык, обводит небо, кусает за губу. Берет его теплое запястье, тянет назад, позволяя дотронуться до себя, до влажной от масла ложбинке между ягодиц. Когда Рейнальд выдыхает в его рот, пораженно и с улыбкой на губах, когда называет его «шлюхой», задыхаясь от нехватки воздуха, когда касается, трет, провокационно и недостаточно сильно, дразня, дразня, дразня,
Дисмас говорит:
— Я устал тебя ждать, — так он говорит, в ухо Рейнальду выдыхая. — Когда ты вернешься и трахнешь меня, как свою суку, Рейнальд.
[nick]Дисмас[/nick][status]из праха рождается только прах[/status][icon]https://i.imgur.com/OtTwnlU.png[/icon][sign]в бессоннице и бреду
— веди меня —
я иду[/sign]
Рейнальд тает и истекает, деформируется и видоизменяется, как погруженный в раскаленный зев горна металл; как обожженный пламенем песок; как сжатый теплой ладонью осколок льда. Рейнальд – это что-то крепкое и единое, неприступное. Дисмас – это что-то изменчивое и нестабильное, жгучее. Они неизменно ранили друг друга, искажали друг друга, видоизменяли друг друга, в переменчивости этой находя только им понятную агонию успокоения, что давно уже поет им колыбельные на древнем, всеми забытом языке.
Рейнальд хочет его: растерзать // защитить // подчинить.
Рейнальд скользит ладонями по поджарому его, столь желанному телу, пальцами обводя вострые абрисы проступающих костей. Рейнальд кусает его жилистую плоть, пятная ее алыми метками-вехами и не чувствует сопротивления. Рейнальд держит в пальцах волосы его, заведомо зная, что этого зверя не смог бы ни укротить, ни подчинить вовеки, даже будь он также искусен, как Псарь. Рейнальд отвергает все мирское и сущее, спиной падая в полную вязким, сладким соком бездну, чтобы раствориться и забыться в ней хотя бы на несколько жалких часов.
А потом Рейнальд рычит и стенает, когда Дисмас – его пламя, его тепло, его Свет, – смеясь, выдергивает его на поверхность, заставляя хватать ртом густой, горячий воздух.
Рейнальд вылизывает его рот и улыбается в его губы, на язык ловя мягкие вибрации его стонов. Он играет с ним, дразнит его, распаляет его, тянет его к себе и на себя, усаживаясь в изголовье кровати и усаживая его на свои бедра. Он голоден – действительно голоден, – но все еще достаточно ясен умом, чтобы понимать, чего именно хочет. Рейнальд хочет не жрать, а вкушать. Не лапать, а прикасаться. Не сношаться, а заниматься любовью. Рейнальд душит в себе все животное (и в Дисмасе он тоже душит это), касаясь ласковей и целуя сдержанней, будто одними прикосновениями стремится передать всю прорву раздирающих его наживо чувств.
Рейнальд говорит:
— Я, и правда, очень скучал.
Он говорит:
— Давай не будем спешить, прошу.
Он трогает губами его шею, и руками трогает его плечи, его локти, его спину, всю сотню этих мелких, памятных шрамов на бледной коже. Он кладет ладони на сгибы бедер его, большие пальцы утапливая в складках кожи и едва надавливает, сдвигая его назад. Дисмас дрожит под его прикосновениями, тлеет в снедающем его нетерпении, но играет по правилам, подчиняясь и не сопротивляясь. Рейнальд ласков с ним настолько, насколько не был ласков со своей безродной женой. Рейнальд упивается им и на ухо ему шепчет вязь неразборчивых, благодарных слов, наполняя его собой по капле – медленно, неторопливо, сладко. Он сцеловывает с губ его стоны и слизывает с шеи его соль и кислоту испарины. Он поддерживает его и направляет его, чувствуя, как трутся, тесно прижатые друг к другу, их тела, влажно блестящие от растертого по животам и бедрам масла.
Рейнальд щурит глаза и закусывает нижнюю губу, сдавленно, так сладко стоная, когда Дисмас сжимает его собой (в себе) особенно тесно и крепко. Рейнальд смотрит на него из-под ресниц, и глаза его неприкрыто темны от душного сладострастия момента. Дисмас держит его за плечи – впивается в кожу, – и скользит вдоль него (по нему), бедрами оттираясь о бедра, и с удивительной пластичностью выгибает поясницу, похожий на большую, гибкую кошку. Рейнальд не пытается его контролировать, он лишь слепо ласкает ладонями его тело: его грудь, его живот, его член, его бедра, его колени. Рейнальд собирает пальцами сочащуюся смазку и медленно растирает ее от и до, улыбаясь, когда Дисмас склоняется, крепко целуя его и выпрямляясь вновь.
Рейнальд говорит:
— Ты приходил в мои сны, мой милый Дисмас. Постоянно тревожил.
Но не говорит о том, как потом, липкий от пота, он отходил как можно дальше, прячась в спрятанный от пламенного света альков, чтобы с великим удовольствием принести себя в жертву несдержанной похоти.
Рейнальд вытягивает руку вперед и вверх, пальцами ловя чужое, столь беззащитно открытое горло и плавно сжимает, криво улыбаясь, когда Дисмас стонет громко и откровенно, принимая его особенно глубоко и замирая на несколько долгих мгновений. Рейнальд сползает чуть ниже, стелится под него и позволяет упереться ладонями в его грудь для удобства. Рейнальд держит его за талию и сгибает ноги в коленях, чуть подмахивая его такту – ритмично и не сильно, не пытаясь отнять инициативы. Рейнальд запрокидывает голову и выгибается, осипше стоная, потому что возбуждение обращается пока еще слабой болью.
А потом Рейнальд склоняет голову в бок и вдруг видит неясную тень, проскользнувшую в просвете заколоченного досками окна. Он чувствует на себе чужой, незваный взгляд; кожей слышит это липкое, словно патока, внимание. И все это заставляет его крепче вцепиться в чужое тело и теснее прижать к своему собственному, будто их могут прервать, оторвать, отделить друг от друга. Дисмас и не думает останавливаться, лишь сильнее надавливает ему ладонями на грудь, не позволяя подняться.
Рейнальд говорит:
— Мы тут, кажется, не одни.
И все внутри него стягивается в тугой, трепещущий узел, когда Дисмас, вдруг, в ответ выдыхает: “я знаю” и хмыкает, склоняясь ниже к нему и целуя как-то особенно развязно.
[nick]Рейнальд[/nick][status]свет кровью умытый[/status][icon]http://s9.uploads.ru/ERyCX.png[/icon][sign]его волки накормлены
— с т а л ь ю и п о р о х о м —
зашей ему горло позволь не глядеть[/sign]
Вы здесь » Дагорт » Альтернативные эпизоды » конструктор
