Максиму двадцать два. Он стоит в зеве полуразрушенного вестибюля, окруженный зубьями проржавевшей арматуры, слезами битого стекла, костями развалившихся бетонных колонн, и слушает, как визжит тяжеленная туша медленно закрывающихся гермоворот откуда-то снизу.

Максим смотрит на все это ужасающее великолепие, заставляющее кровь по венам журчать медленнее, и поверить не может, что ранее, когда-то очень давно, все это выглядело совсем по-другому.

Когда грянула беда, когда все вокруг завыло да закрутило — Максиму было восемь. Даже не так, ему тогда только-только исполнилось восемь. У него был, мать его, день рождения. В одной руке он держал горячо любимого, засаленного от внимания, плюшевого тигренка, а пальцами второй цеплялся за холодную и худую ладонь матери. Когда воздух вокруг задрожал от ужасающего рева сирены, а люди сорвались с места в панике и визге, Максим побросал все, что держал тогда в руках и сгинул в толпе. Тигренка он бросил на земле, и его плюшевое, выцветшее от времени и детской любви тельце затоптали сотни ног. Мать свою он бросил тоже, не слыша ее криков в трепещущей мешанине из людских тел. О престарелой бабке Марте, что прогуливалась по солнечной Москве вместе с ними тогда, он даже и не вспомнил, ныряя под руку гвардейцу, что удерживал собой стеклянные двери. Максим бросил все, что у него было, чтобы попасть в вестибюль Краснопресненской станции Московского метрополитена имени Владимира Ильича Ленина, ныне покойного. Ни матери своей, ни престарелой бабки Марты с тех пор он более и не видел.

Солнца, травы, цветов и деревьев — тоже. Энергосберегающих лампочек, бытовой техники, подъездных дверей, пролетающих мимо машин, пятилитровых бутылей с чистой водой, рекламных плакатов, школьных тетрадей. Распятие Христа в человеческий рост. Библейские заповеди. Много чего еще Максим более никогда не увидит. На замену пришли кошмарные сны по ночам, холодный пот на только выстиранных простынях, трясущиеся руки, сухость во рту. Головные боли. Религиозные видения. Страх перед человекоподобными тварями и мутировавшим зверьем. Поющие трубы в перегонах. Многочасовые вахты на технологических путях рядом с депо. Двенадцатичасовые смены на паспортном контроле. Редкие поездки в Полис, чаще — за его и Ганзы пределы. Пробные вылазки на поверхность, в мир ядерной зимы, белоснежный и слепящий глаза даже ночью, даже сквозь стекла противогаза. Лютый холод и снег по колено. Вот как сейчас.

Их отряд из шести человек двигался на Юго-восток, в сторону ГНИЦ у Китай-города. Максим, до этого уже бывавший на поверхности,

Иссохнет, будто из нее выпили всю кровь. Всю жидкость. Максим таких болезней не знал, и что делать с больными детьми — тем более.

Максим, тонущий в рыхлом, ярком снегу по самое колено, по наставлению старшего по отряду, Василия Андреевича Круглова по прозвищу «Круглый», не оглядывался назад, в сторону Кремля. Максим тяжело дышал, выпуская пушистые облачка пара из респираторных фильтров, что застилали обзор, заставляли стекла покрываться инеем. Привычных разговоров, что тут да там по обыкновению роились во время вахты, не было слышно — лишь людское натруженное дыхание, скрип снега под тяжелыми подошвами, редкие ругательства, когда под ногой оказывался тонкий слой неверного льда. Все молчали, напряженно вслушиваясь в зловещую, сухую тишину, разбавляемую лишь заунывным воем ветра в коридорах московских руин.

Он чувствовал что-то, что заставляло его поджилки трястись. Сосало под ложечкой. Не к месту Максим вспоминал о поющих трубах, ведущих в полузаброшенное депо со вставшими навечно червями-поездами. Вспоминал мягкий, женский голос, что шептал в его уши — ласково, нежно, незнакомо. Как он, ведомый этим шепотом, следовал туда, вперед, ближе и ближе ко вставшим поездам, темным и лишенным света. И чем дальше он отходил от дозора, тем громче становились голоса.

Максим, оглохнувший от сладостных воспоминаний и собственных запретных мыслей, обернулся в сторону Кремля, нарушая запрет Круглого. В этот же момент его товарищи подняли дула автоматов, винтовок, пулеметов высокого в воздух; защелкали затворы, а человеческие пальцы зажали курки. Максим же, как истинный трус и сопляк, точно такой же, как и тот испугавшийся восьмилетний засранец, смог лишь начать отступать назад. Огромная воющая туша неслась на них с темных высок, красовалась уродливой мордой, показывала ряды крупных, кривых зубов.

Демон это был, Максим слышал о таких. Знал и, все равно поддавшись ужасу, отступал, поскальзываясь на тонком льду. Сжимал в пальцах «сто третий». Подвывал в респиратор. Дрожал как девица. Демон напрыгнул на самого крупного из них всех — схватил коренастого Руслана за плечи, впился в него когтями, а после, поднявшись достаточно высоко, выпустил его барахтающееся в воздухе тело, ставшее таким маленьким и таким бесполезным.

Максим сделал последний шаг и упал, ударяя головой об асфальтный выступ, похожий на бордюр. И глаза его — закрылись.
[nick]Максим Дробышевский[/nick][status]кричащий навзрыд[/status][icon]http://sg.uploads.ru/D5tfT.png[/icon][sign]оглядись получше, может за тобой вновь следит рассвет ¿
рассвет твой враг, ведь в этом месте нет веры, нет правды, от бога помощь не придет.
— осталось лишь падать в размокший снег, лицом в лед —[/sign]

Отредактировано Рейнард (2019-08-08 10:54:14)

Максиму двадцать два. Ему снится далекое прошлое, извращенное и уродливое от воспаления рассудка. Он видит визжащие поезда, проносящиеся мимо, и в окнах — сплошь мертвецы, с дрожащими от тряски вагонов и обугленными от радиации телами. Они провожают Максима, стоящего на перроне, цепкими взглядами мутных глаз и уезжают в непроглядную темноту перегона. Поворачивают головы, следя за ним, лишь бы не упустить из виду. Максим ежится от сквозняка, продувающего совершенно пустынную станцию, ежится от очередного грохота поездного гудка, закладывающего в уши ватные пробки. Максим смотрит в пасть перегона, пожравшую очередной безостановочный поезд, и слышит свист.

Максим глохнет и слепнет, и немеет. Каждое произнесенное чьим-то голосом слово отражается от стен, от пола, от потолка, скачет по пустынному пространству брошенной станции, создает бесконечное эхо, накладываясь само на себя. Отскакивает от щуплого детского тельца его, бьет по венам и по артериям, заставляя не слышать, но чувствовать. Максим спрыгивает на подтопленные пути, прямо в ледяную воду, покрытую аляпистыми кляксами бензиновых отходов, неожиданно ярким в полной темноте. Он смотрит в черноту перегона, смотрит и смотрит, а потом тысячи звуков раскатываются вокруг, проникая прямо в мозг. Нестройная дробь сотрясает землю и тело Максима тоже сотрясает; он оборачивается, встречаясь взглядом с ослепительным светом прожекторов. Когда дробь усиливается, а в его сторону надувает ледяной ветер, перегон начинает выть. И Максим, тоже, воет, кричит, визжит, как девчонка, пряча глаза за растопыренными пальцами ладоней, встречая несущийся ему навстречу поезд.

Неизвестный ему машинист гудит, предупреждает, только за светом фар не видно — есть ли вообще кто-то в кабине. Есть ли кто-то за пультом управления. Максим весь сжимается, съеживается, сворачивается в болезненно дрожащий комок,

он просыпается.

Он распахивает глаза, широко-широко, и ресницы склеиваются друг меж другом из-за выступивших слез. Максим подрывается на месте, чтобы сесть, но лишь дергается, хватается за бок и остается лежать, глухо и позорно застонав от прошившей через все его тело иглы стремительной боли. Максим тяжело дышит, да смотрит в потолок, понять не может — это кирпич или бетон? Какая это станция?

Максим понять не может: где он находится?

Он выругивается:

— Блядь, — он выругивается, поворачивая голову в сторону и упирается взглядом в кусок кирпичной стены, закрытый чьей-то фигурой. И повторяет снова, более растерянно: — Блядь…

В помещении было не темно, не светло. Поцарапанные и затемненные стекла противогаза только ухудшали обзор, а забитый фильтр сбивал загнанное дыхание еще больше. Чужой сухой голос, незнакомый, неизвестный, непонятный, множество любых других НЕ — он проникает под маску, в уши Максиму проникает, в голову его, в ноздри и в рот. Он поднимает глаза, чувствуя, что даже двигать глазными яблоками для него болезненно. Сквозь сетки респиратора до него доносится запах пылающего костра, вонь мокрой псины, душок лежалого мяса. Чайный, блядь, лист. Рядом с ним сидит человек.

Он спрашивает:

— Дядь, ты кто?

Он спрашивает:

— Я где вообще, дядь?

Максим косит взгляд на автомат, морщась от неприятного ощущения. Если он будет достаточно быстр и ловок (а сейчас он какой угодно, но не такой), то сможет схватиться за приклад, щелкнуть затвором и выстрелить ему в голову. Убить, а потом сбежать отсюда, где бы он сейчас ни был. Максим нервничает и трясется, словно в ознобе, трогает пальцами свой противогаз, ищет ремешки и замочки, пытается стянуть эту душащую маску с себя, не думая о возможных последствиях Он неловко садится, не переставая трястись, и одна из собак, что здесь обитали совсем рядом, но которых он не заметил, зарычала на него, недобро оскалившись. Максим выругивается снова, стаскивая противогаз с головы, и в глазницы его затемненные смотрит, щурясь.

Он говорит:

— Собаки, койки, чаи… — Он замолкает, оглядываясь вокруг, неловко ворочая тяжелой, кружащейся до тошноты головой. Трясущимися руками он берется за кружку покрепче, лишь бы не расплескать ценнейший напиток. Мысли в мозгу ворочались до омерзения медленно. — Это не Ганза. И это не Полис. Это вообще не метро. Я снял противогаз на поверхности и еще живой. И еще не ослеп. А ты, вместо того, чтобы прирезать и зажарить — поишь чаем.

Максим замолкает, глядя в собственное ржавое отражение. Черные чаинки медленно ползли по его щуплому, худому лицу, цеплялись за трехдневную щетину. Неясная тревога подсасывала под ложечкой, скребла беспокойством по обритому затылку, сушила ему горло до хрипа. Максима не должно быть здесь. Он должен был лежать в холодной земле, убитый Демоном или еще какой тварью, коих водилось тут в избытке. Или живой, но где-то в другом месте. Где-то на Юго-востоке. Может, теперь на Юге. Или на Севере. На Западе. Хуй теперь знает.

Он говорит:

— Но, спасибо, — так он говорит, расщедрившись на пиздливость после контузии. Видать, побочный эффект. Максим отпивает ароматного чаю, не чувствуя ни привкуса грибов, ни душка плесени. Язык приятно-знакомо связало от крепости. — Кем бы ты ни был и чего бы этим ни добивался.

[nick]Максим Дробышевский[/nick][status]кричащий навзрыд[/status][icon]http://sg.uploads.ru/D5tfT.png[/icon][sign]оглядись получше, может за тобой вновь следит рассвет ¿
рассвет твой враг, ведь в этом месте нет веры, нет правды, от бога помощь не придет.
— осталось лишь падать в размокший снег, лицом в лед —[/sign]

Отредактировано Рейнард (2019-08-08 10:53:57)

Максиму двадцать два. И он слишком четко понимает два факта, каждый из которых не поддается сомнению:

Он не мог утверждать, что прикипел к ним душой и сердцем; того же Руслана, крупного, немного грубоватого азера, он и вовсе на дух не переносил. Между ними всегда были склоки и разногласия, в большинстве своем — из-за различий в менталитете и во взглядах на жизнь. Руслан не чурался подворовывать из карманов и рюкзаков у зазевавшихся на контроле торгашей и челноков, завышал таможенную пошлину для тех, кто просто не понравился ему на вид или на слово. Лип с сальными комплиментами к девкам. Иногда посматривал мультики. Вполне дружелюбный и отчасти сердобольный Максим подобного поведения не одобрял, но молчал. Оказаться на территории Ганзы с самого начала — это роды в противогазе, не то что в рубашке. Голода он не знал, нужды, по сути, тоже. Жить на Кольце было хорошо ровно до того момента, пока ты следуешь негласному правилу «молчка»:

Многое в политике Ганзы Максиму не нравилось. И это многое — секреты для своих, для местных, для тех, кто тут живет. Чужаки о таком не знают и знать не должны, вот Максим и молчит, и терпит, и смиряется со своим положением блеющей по команде овцы. Не ему жаловаться на жизнь. Кто-то и вовсе живет на поверхности — как этот Егерь. Максим, хоть и молодой, но не глупый, чтобы понимать, что не только в метро есть люди. Что они не одни на этом сгнившем куске земли, заросшим радиоактивной пылью и токсичным пухом. Что где-то в других городах есть такие же, спрятавшиеся под землю крысолюди, что боятся высунуть нос из своей уютной дыры.

Максим смотрит этому Егерю в лицо, рассматривает его, изуродованное шрамами и очерченное тенями. На улыбку его, корявую, смотрит. И понять не может, ведь где-то видел он лицо такое, оно на все метро — таким — единственным быть должно. Максим пытается вспомнить, глядя в карту, изрытую метками, что он оставил своей собственной рукой. И поверить не может, насколько далеко его утянуло. На другой конец трижды блядской Москвы. На самый север — дальше только пустые, неизвестные ему земли, занятые то ли уродами, то ли еще какой падалью. Так далеко он ни в жизни не забирался, и как ему теперь обратно попасть? На Китай-город этот проклятый зайти? ГНИЦ эту, ебучую, найти, которой он никогда даже в глаза не видел?

Он выругивается снова, удерживая себя от желания то ли швырнуть чашку в стену, то ли хорошенько ебнуть эту стену ногой. Максим продолжает сидеть, тупо глядя в разметку и пересечения линий, чувствуя лишь какое-то сосущее ощущение полной безнадеги. Да, жив остался, а сестру его, сереющую и хиреющую, как это спасет? Они вшестером туда попасть не могли, а тут – с самого Севера, снова на Юго-восток, одному, по поверхности идти… В метро спуститься — тоже задача, но так можно вернуться на Кольцо, заплатить за дрезину… Блядство.

Он говорит:

— Мне на Китай-город нужно. Я в сторону ГНИЦ шел, за лекарством, — так он говорит, и сам не знает, для чего он чужаку-то душу открывает. Зачем ненужной информацией кормит. Он и так ему помог больше, чем следовало, и Максим искренне ему за это благодарен. — У меня сестра мелкая болеет. В Полисе посмотрели на нее и сказали пиздовать туда.

Одна из собак, что постоянно сновали тут да там, да вокруг него, аккуратно подходит к его койке. Максим медленно, чтобы не спугнуть и не разозлить, протягивает ей руку, сняв с нее плотную тканевую перчатку. Руку его обнюхали, с настороженностью и должным вниманием, лизнули в ребро ладони. Максим эту дружелюбную суку все же погладил, замечая, как обрубленный хвост заходил из стороны в сторону.

Уходить в другую комнату ему не хотелось. Собаки, может, и не тронут его из-за наказа своего то ли вожака, то ли хозяина, но в одиночку куковать в ночи Максим не привык. Потому и подходит к костру да садится рядом, стараясь собак чужих не нервировать. На рычание он внимания не обращает.

Он говорит:

— Слушай, дядь. Егерь, — так он говорит и поправляется в конце, неловко улыбнувшись. — Мне вообще нельзя на месте сидеть. Времени у меня нет. Сопроводи меня до Тимирязевской. Патроны тебе отдам, еду, воду. Че захочешь — проси, но мне пиздец как в эту ГНИЦ нужно.

И все-таки видел он где-то такое лицо. Максим щурится от яркого, теплого света костра, смотрит на здоровую, гладкую его половину, смотрит и смотрит и разглядывает, даже не думая о том, насколько подозрительно это может быть со стороны. Почти детское любопытство кружит ему голову, он придвигается ближе, тычет пальцем в карту.

Он говорит:

— На «Тимке» живут сатанисты, они меня знают. Сопровождал к ним наши караваны. Может, пропустят, — так он говорит и как-то совсем недобро и мрачно усмехается, глядя в карту. — Может, в жертву Бафомету отдадут. Хуй их там проссыт. Но попытаться-то…

Он прерывается. Давно забытая, размытая картинка медленно, почти лениво ворочается в мозгу, тревожит подточенную память. Максим вспоминает, как бывал когда-то, несколько лет назад, проездом на Цветном бульваре — тот еще гадюшник, в котором и нальют с дружелюбной улыбкой, и угостят сигареткой, и бабу под тебя подложат. Или не только бабу. С такой же дружелюбной улыбкой там могли и вспороть тебе брюхо, но это дело было второстепенное и незначительное.

Бывал там Максим: и пил, и угощался сигареткой, и бабу под него клали. Вернее, бабу положили в одну из палаток, но в какую именно — он тогда запамятовал, а потому проверял каждую незапертую. Одна из таких палаток, с приоткрытым входом и вроде как незанятая — была занята. Максим, на подпитии, заглянул и мигом растерялся. Перед ним стоял крупный, широкоплечий, абсолютно нагой мужик, обернувшийся на шелест входного полога. И лицо у него было рябое, наполовину сожженное, будто кожу с него сняли и выварили в крутом кипятке.

Он спрашивает:

— Ты бывал на «Цветном» когда-то? — И думает: а нахуя, собственно, такое спрашивать?

[nick]Максим Дробышевский[/nick][status]кричащий навзрыд[/status][icon]http://sg.uploads.ru/D5tfT.png[/icon][sign]оглядись получше, может за тобой вновь следит рассвет ¿
рассвет твой враг, ведь в этом месте нет веры, нет правды, от бога помощь не придет.
— осталось лишь падать в размокший снег, лицом в лед —[/sign]

Максиму двадцать два. Позади себя он оставляет обветшалое здание Университета, на короткий срок ставшее ему пристанищем, передышкой. Перевалочным пунктом, в котором он и отдохнуть успел, и даже настоящего чаю испить, который до этого пробовал всего два раза в Полисе, выложив за него кругленькую сумму. Он воровато оборачивается, мысленно прощаясь с этим местом, и ступает дальше, стараясь не отступать от уверенно шагающего вперед Егеря.

Егерь этот, как показалось Максиму, тот еще темный тип. Сомнений в том, что ранее он в метро жил — не было, потому как и про Полис ему было известно, и про Ганзу, и про ту же Тимирязевскую, хоть и близко она была. Егерь темнил, и Максим не смел винить его в этом — все они, что проживающие под землей, что такие же отшельники, жили и спали и жрали в обнимку со своими тараканам из головы, со скелетами из шкафов, с секретами из сердец. Все они хранили какие-то свои особенные тайны, знать которые чужакам категорически воспрещалось. У Максима тоже были тайны. У него тоже были секреты, которые он никому бы в жизни не доверил.

Все они — трусливые дети подземки, их больной уставшей матери. Накормленные отрезами свиных туш, напоенные экстрактами грибных шампиньонных шляпок, напичканные капсулами мультивитаминов. Обреченные подохнуть, но никак не подыхающие; медленно варящиеся в радиационном фоне, заживо гниющие мозгами в неспокойных туннелях. Максим — тоже — дитя метро, выросший там солдатик Ганзы, наивный и трусливый, как крысы до Скорби, привыкший прятаться по углам и нишам, за спинами чужими, лишь бы не увидели и не заметили. Сердобольная курочка-наседка для сирых, убогих и обездоленных: то старику пошлину снизит, то пульку ребенку-оборванцу подарит. Выращенный на ганзейских законах, которым он молчаливо противился, Максим боялся кого и чего угодно — Демонов, стражей, библиотекарей, мутировавших собак, уродцев с двумя головами и тремя руками, крыс размером со свиней, поющих труб, проклятых станций, нехороших перегонов.

Единственное, чего Максим не боялся — это людей. Люди везде были одинаковые. И убивались они все, тоже, одинаково. Проблема была лишь одна: Максим, ведь, тоже человеком был. И убивался он точно так же, как и все остальные.

Прощаться с Егерем ему было не то что тяжко — тоскливо. Темным он был, но хорошим, надежным мужиком. Сдержал он слово свое, в опасности не оставил, корысти не показал. Один раз даже за шлейку рюкзака к себе утянул, чтобы Максим не грохнулся рожей прямо в лужу, от которой счетчик Гейгера бесновато затрещала. Не обокрал и ничего не взял без спросу, хотя возможностей у него была — уйма. Лишь по-братейски так по плечу хлопнул, кивнув напоследок, да пошел восвояси, не оборачиваясь и не говоря ничего.

Максим же вслед ему смотрит и думает, что не хватает таких людей в метро — честных, неядовитых, простых.

Он отворачивается и спускается ко входу на станцию, неловко прокатываясь на голубой корке льда. Схема торговли с сатанистами была предельно простая: Ганза отдавала им отловленных бомжей да тех, кто в черном списке был, и обменивала на топливо, которого у сектантов было в избытке. Встречались они, почти всегда, на пустующей Дмитровской, которую никто так и не осмелился заселить, реже — прямо в перегоне сгруживали на дрезины каждый свой товар, руки не жали, и расходились спокойно, изредка лишь словом обмолвившись.

Максима там (как и во всем метро) знали как Дробыша, от фамилии оно прилипло. Несколько раз он ездил на дрезине, груженной бомжами и «врагами народа», в ту сторону, и все, что от него требовалось — вовремя поднять дуло автомата и выстрелить. В итоге стрелять ему так и не пришлось, на «Тимку» он не ступал ни разу, но знал, что выход рабочий у них есть, и его они охраняли добротно, насколько добротным мог быть пост анархистов, приносящих кровавые жертвы самому Сатане. На подходах Максим увидел наваленные мешки с песком и обломки железных листов; за перекрытием стояло трое мужиков, у каждого на грудном кармане куртки — намалеванная красной краской пятиконечная звезда. Максим замедлился, руки без оружия вверх поднял, и только когда ему знак дали, подошел ближе.

Сатанист говорит:

— Далеко тебя от Кольца занесло, Дробыш, — так он говорит, осматривая его автомат, свободно висящий на груди. Максим же специально «сто третий» не стал внутрь рюкзака запихивать, чтобы, в случае чего, выхватить побыстрее. — Ты откуда такой красивый топаешь-то?

Максим, хоть дурака из себя и строит, но приклад автомата все же сильнее сжимает в дрожащих пальцах. Затравленно смотрит на командира этого, недоброе чует — рядом с людьми ему удивительно неспокойно, не то что в пустынном городе, среди брошенных, фонящих машин и обугленных руин былой цивилизации. Максим рассказывает,

Сатанист ему улыбается, хотя не видно этого — глаза в стеклах сощуриваются, морщинками идут. Из респираторных фильтров выходят облачка пара, следом выходит смех, нехороший такой, гадкий, премерзкий, от чего Максим палец указательный на курок кладет, но не нажимает.

Сатанист говорит:

— Пустить-то мы тебя пустим, это ты не боись, — так он говорит и дуло «Калаша» ему в башку целит. — Но вот дальше ты вряд ли пройдешь, ганзеец ты наш ушлый. Планы на тебя — закачаешься.

Максим палец указательный на курке держит, хмурится, медленно и глубоко дышит, обращаясь весь во внимание и слух. Переглядывается с сатанистами этими, скалящимися псами подземными, с падалью этой кровопускающей, и делает шаг назад.

Пока остальные мешкают, он срывается с места, да сигает за бетонный отбойник, успевая в самый последний момент пригнуть голову, спасая ее от автоматной очереди. Максим тяжело и скоро дышит, смотрит в небо, тяжелое и низкое, темно-темное, самозабвенно слушает топот человеческих ног по снегу и льду, прижимая к себе свой «сто третий», словно игрушечного тигренка из детства. И когда один из сатанистов нависает над ним, целясь Максиму промеж глаз, ему в лоб вгрызается жадная, крупнокалиберная пуля. Не его, Максима, пуля. И кровь зажурчала из дыры, алая-алая, и залила собой стекла-окуляры его противогаза.

[nick]Максим Дробышевский[/nick][status]кричащий навзрыд[/status][icon]http://sg.uploads.ru/D5tfT.png[/icon][sign]оглядись получше, может за тобой вновь следит рассвет ¿
рассвет твой враг, ведь в этом месте нет веры, нет правды, от бога помощь не придет.
— осталось лишь падать в размокший снег, лицом в лед —[/sign]

Максиму двадцать два. Его выучили, вымуштровали, выдрессировали, что убийство — это нормально. Что убивать людей, здоровых и не мутировавших — это не плохо. Что убивать мутантов и агрессивных тварей — это очень хорошо. Что любого, кто оказался предателем, лжецом и подлецом, можно застрелить, пустить ему пулю в лоб, свернуть ему шею, всадить нож ему в спину или живот. Это называлось «справедливостью». Это было нормой.

О том, что в процессе убийства людей становится меньше, никто не задумывается. О том, что и без внутренних склок они лишь вымирают каждый день понемногу, никто не задумывается. Люди гибнут, утонув в полчище голодных, жадных крыс-переростков. Заблудившись в нехороших тоннелях с поющими трубами и яркими видениями. Пережрав мутированных грибов, медленно разлагаясь изнутри от накапливающихся тяжелых элементов. Люди гибнут от рук других людей просто потому, что у них оказались разные взгляды. Что кто-то молится не тому богу. Что у кого-то в паспорте стоит отметка не того цвета. Что кто-то что-то не то сказал. Это было отвратительно. Но Максима приучили не думать об этом.

Максим смотрит в темное, движущееся над ним небо подслеповатыми глазами и даже не дышит. Ему повезло. Опять. Снова. Максим видит перед собой размытое пятно — черные очертания противогаза да белесые вспышки окуляров, размытые облачками пара, выходящими из респираторов. Из-за стекла окуляров на него смотрят человеческие глаза, сощуренные, с собравшимися по уголкам морщинками. Егерь улыбается. Живой, рядом с ним, Егерь, улыбается ему, смазывая пленку застывшей крови с провалов глазниц. Он вновь спас его, Максима, безрассудного идиота, который сам себе создает неприятности из ничего. Максим выдыхает.

Его подбрасывает, ставит на ноги, и он, все еще трогательно прижимающий к своей груди «сто третий», бежит следом, оглядываясь на оставленные ими человеческие трупы. Максим — убийца, и убивать ему не впервой. Ему двадцать два, и он лишает людей жизни, играясь в маленького, неразумного божка.

Верно?
Верно же?

В темноте запертого подвала он будто приходит в себя. На плечи вместе с чужими крупными ладонями обрушивается осознание своих поступков. Их последствия. Максим цепляется за Егеря в ответ, когда понимает: из-за него сатанисты могут объявить Ганзе войну, несмотря на то, что это — сущая глупость. Сатанисты обозлятся на них. Будут стрелять в их челноков. Расскажут солдатам, что он, Максим Дробышевский, предатель и ирод, посмевший нарушить их хрупкое перемирие. Его выгонят с Ганзы и запретят пересекать территорию Кольца. Ему придется ныкаться по окраинным станциям, где его вряд ли примут. Его не впустят в Полис, и свою мелкую, неродную сестру он тоже спасти не сможет.

Максим неловко садится на молчаливые трубы, тупо глядя перед собой — на желтое пятно фонаря, упавшее на замызганный кровью мутантов пол. Собаки снуют рядом, влажно чавкают свежей добычей, и звук этот резко вытягивает Максима из его оцепенения. Он отпускает «сто третий» и стаскивает с головы противогаз, осматривая забившиеся и требующие замены фильтры. А потом поднимает, наконец, на Егеря глаза да губы свои растягивает в тоскливой, понимающей улыбке. Ненужной, наверное, никому, кроме как самому Максиму. Пальцы вновь дрожат.

Он говорит:

— Твои терки с Ганзой меня не касаются. Это твое личное дело, Егерь, — так он говорит и неспешно заменяет старые фильтры на новые, складывая негодный теперь материал в сторону. Максим не вправе лезть в душу к тому, кто настолько бескорыстно спас его от смерти дважды — дважды не оставил в опасности, хотя мог пройти мимо, проигнорировать, подумать о себе. — Я все еще нуждаюсь в твоей помощи, хотя и знаю, что ни в жизни с тобой не расплачусь за нее.

Максим нуждался в нем. Не было в нем еще развито сталкерское чутье, на открытой местности он чувствовал себя тяжело и нервозно, да и со многим на поверхности он был знаком лишь по рассказам пришлых, которые не понятно, чем в итоге были — пугающей детей выдумкой или чистейшей правдой. Максим хоть на поверхность и ходил, но дистанцию держал короткую, чтобы в случае чего — прыгнуть обратно в зев вестибюля, скатиться от страха кубарем по вставшим на века эскалаторам, да забиться в норку свою, родную, знакомую, относительно безопасную.

Поэтому он нуждается в Егере как никто другой. Один он пропадет, помрет, издохнет, захлебнется в радиоактивном озере, провалившись под неверную корку выглядящего прочным льда. Не знающий троп и стерегущей его опасности, он слишком сильно хотел жить, чтобы отказываться от такого великодушного предложения, которое ему дарует, наверное, сама Судьба. Или сам Господь Бог. Или еще что-то, эфемерное и могущественное, о существовании которого они все даже не подозревают.

Он говорит:

— Мне нельзя ходить одному. Говорят, восприимчивый очень. Слышу, как в трубах кто-то поет. Звуки нехорошие в перегонах, шепот нечеловеческий, приходы ловлю, — так он говорит и не стыдится слов своих — потому что нечего стыдиться. Раз они теперь вместе пойдут, тем более по земле, по самой поверхности, где опасностей куда больше, чем в метро, то Егерь просто обязан знать обо всем этом. — Пару-тройку раз я был рядом с Кремлем. Рядом с ним меня всегда за руку держат — чтобы к Звездам не пошел. Увижу — и моргать перестаю, рвусь к ним, отбиваюсь, головы не отвожу.

Максим замолкает и мнет в пальцах кусок засушенной свинины, да пакетик с чайно-грибным порошком. Думает, стоит ли говорить всей правды, или же нет. Он сомневается, смотрит ровно перед собой, да губу закусывает сильно-сильно, до проступившей капельки крови. Руки на нервах — вновь дрожат. Одна из сук, что сопровождали их сюда, тычется носом в его руки, учуяв запах не мутировавшего мяса.

Он говорит:

— Нас было шестеро, когда Демон напал. Один — из Полиса, проводник, — так он говорит, все же признаваясь. — И вместо того, чтобы помочь остальным, я испугался и попытался сбежать, пока не напоролся головой на бордюр. Так что я теперь в метро тоже не вхож. Если спущусь, то меня либо пристрелят нахуй, либо продадут сатанистам. После случившегося они меня, наверное, теперь хотят еще больше.

И нервно смеется, будто задыхается: от боли, от горечи, от трусости своей.

[nick]Максим Дробышевский[/nick][status]кричащий навзрыд[/status][icon]http://sg.uploads.ru/D5tfT.png[/icon][sign]оглядись получше, может за тобой вновь следит рассвет ¿
рассвет твой враг, ведь в этом месте нет веры, нет правды, от бога помощь не придет.
— осталось лишь падать в размокший снег, лицом в лед —[/sign]

Отредактировано Рейнард (2019-08-13 00:51:44)

Максиму двадцать два. Неожиданно для себя он находит поддержку в словах случайного знакомого; того, кто сделал для него больше, чем любой другой человек под землей. И на земле тоже. Слова Егеря его ободряют. Максим жадно вслушивается в каждое, запоминая и складывая их в память черепной своей коробки. И когда тот замолкает, Максим лишь еле слышно молвит очередное «спасибо» — искреннее и безответное.

Пока Егерь пропадает в кратком сне, незаметно часе отдыха, сон к Максиму не идет совсем. Голода он, как ни странно, не чувствует тоже, а потому игнорирует оставленный ему ИРП, предпочтя обеду лишний раз обдумать происходящее, да проверить свои пожитки. Пока он раскладывает возвращенный ему инвентарь, проверяет «сто третий», пересчитывает пульки да заменяет истощившийся фильтр на своем противогазе, в голову лезут совершенно спокойные и простые мысли. Что, возможно, теперь у него есть шанс добраться до центра Москвы. Попасть в проклятую ГНИЦ. Найду спасительную банку с нужным лекарством, от которого зависела жизнь его приемной сестры. Что, возможно, у него все получится.

Слова Егеря вселяют в него какую-то иррациональную уверенность, которой не было даже тогда, когда он ступил на поверхность сутки назад в составе полностью укомплектованного отряда. Вполне возможно, что, чем их меньше, тем лучше. Что именно это поможет им добраться до цели, заплатив малой кровью. Многие говорили, что в меньшинстве путешествовать проще — движешься быстрее, в опасности один не останешься. Максим снова смотрит в карту метро, ставшую теперь совершенно бесполезной, и делает заметки в личную потрепанную тетрадку. На будущее. Может, для тех, кто найдет его хладный труп. Или для тех, кто соберется его казнить в случае неудачи.

С такими мыслями он, полностью готовый к выходу, все же проваливается в дурное состояние полудремы, когда одна из сук Егеря запрыгивает к нему под бок на трубы, пригреваясь рядом. Максим будто моргает, настолько скоротечным был отдых, и взводится, когда чужой острый локоть пихает его под ребра.

После улягшегося в памяти разговора, на поверхности словно стало легче дышаться, насколько это было применимо к переходам по колено в снегу и обломках зданий в полном обмундировании да с маской на башке. Максим, воодушевленный, с отлегшим от сердца грузом, двинулся за Егерем следом, доверяясь его чутью и его знаниям. Больше не трясся, не нервничал, не гнал вперед — лишь внимательно слушал и цепко следил за подаваемыми знаками. В бодром темпе они продвигались к Марьиной Роще, практически не встречая почти ничего. В прошлый раз подобное привело Максима к знакомству с гневом Демона и последующим приступом собственной трусости. Даже в метро гуляло поверье — если в туннеле не встречается и крысы, то туннель этот ведет никуда иначе, как к сумасшествию или смерти. Можно одновременно.

Чем дольше они шли, тем жарче становилось. Если ранее Максим чувствовал, что на лбу проступает вполне нормальная, ненавязчивая испарина от натуги, то вскоре пот стал течь ручьями. Он поднимает голову свою вверх и щурится сильно-сильно — холодный и яркий диск солнца неумолимо поднимался все выше и выше, да врезался лучами в плотное марево туч подобно раскаленному ножу в мягкое масло. Егерь вдруг тоже поднял голову и обмолвился, от чего Максим лишь шумно выдохнул кустистое облако пара через респираторный фильтр.

Оставалось совсем немного. Им пришлось вновь забиться внутрь подъездной ниши, когда в двухсот метрах от них появились люди — не то что вышли из-за угла, а выбежали, спешащие куда-то в совершенно противоположную сторону. Максим почувствовал прилив иррационального беспокойства, вжавшись в стену как можно плотнее. Никто не знал, кем они были на самом деле — нейтральными сталкерами-одиночками, сбившимися в стайку, очередной группой очередных сектантов, обыкновенными враждебными бандитами или лояльными какой-либо группировке солдатами. От греха подальше, Максим положил руку на предохранитель своего «сто третьего» который так и не выпускал из своих рук с самого начала их небольшого пробега до бункера. Когда люди ушли достаточно далеко, Егерь отступил от него, убрал с его бока руку и вновь скомандовал двигаться за ним.

Максим старается двигаться ровно за ним, следуя по пятам, чуть ли не ступая своими ботинками в чужие следы. Для верности. Даже это не уберегает его от очередной мелкой неудачи — накатанный с виду лед трескается под его ногой, откалывается крупным куском и срывается внутрь абсолютно полой дыры-пещеры, уходящей далеко под землю. От неожиданности Максим вскрикивает, делает неловкий шаг назад, и лед вновь расходится трещинами, осыпается в черный зев, словно пытающий его поглотить. Егерь, подоспевший к нему, хватает его за руку, вытягивая на безопасный островок.

Из дыры-пещеры-зева на Максима смотрят пары глаз, маленькие черенькие зенки. Чем дальше от проклятого обвала уносит его Егерь, тем ближе эти глазки становятся, пока несколько существ не вываливается наружу. Плотные, мясистые, со сверкающей на свету, бледной кожей, с загнутыми носами, забирающими воздух в легкие, чтобы завизжать — Максим слышал о них довольно давно, от одного мужика, с которым стоял в карауле на подходах к депо рядом с его родной станцией. Мужик называл их «носачами», и говорил, что визжат те так громко и пронзительно, что можно оглохнуть до конца дней своих.

Когда полезли еще, Максим снова стреляет и кричит и бьется в крупной, плохо контролируемой дрожи. Стреляет и идет назад. Кричит и идет назад. Егерь свистит — зовет своих гончих, что в пару прыжков нагоняют вставших на задние конечности носачей, напрыгивают на них, вгрызаются в мягкие складки плоти и рычат, рычат, рычат…

А потом Егерь вталкивает его в удушливую темноту бункера в Марьиной Роще, и Максим, сам не думая, что делает, цепляется за него в темноте, за бока, за руки, за плечи его, лишь в черноте этой, чернильной, одному не остаться — наедине с чудовищным визгом носатой твари.

[nick]Максим Дробышевский[/nick][status]кричащий навзрыд[/status][icon]http://sg.uploads.ru/D5tfT.png[/icon][sign]оглядись получше, может за тобой вновь следит рассвет ¿
рассвет твой враг, ведь в этом месте нет веры, нет правды, от бога помощь не придет.
— осталось лишь падать в размокший снег, лицом в лед —[/sign]

Максиму двадцать два. Ему неописуемо страшно, настолько страшно, что пальцы его уродливо дрожат, а колени предательски подкашиваются. В руках не хватает силы, а ногах правды никогда не было — и он почти падает, пока его не подхватывают в самый последний момент и не жмут ближе к себе. Максим задыхается собственным ужасом, голосами в голове, визгами Носачей снаружи, лаем сук совсем рядом. Сквозь фильтр, в рот и ноздри, забиваются удушливый запах пыли и сырости, застаревшая кровь, собачьи шкуры, душок поверхности, исходящий от чужой одежды. Голова Максима забивается окружающим миром, всем его немыслимым много(без)образием, выталкивая своей неповоротливой массой зародившийся страх.

Максим слушает стук чужого сердца, живого, заходящегося, скорого. Слушает, слушает, слушает. И сам дышит через раз, плотно закрывая увлажнившиеся глаза. Бояться — это нормально. Это понятно. Это знакомо. Тот, кому неведом страх, заведомо мертвец — уже не человек, готовый встретить свою скорую погибель. Безумец. Животное. Монстр.

Егерь держит его в своих руках должно положенного, но ровно столько, сколько было необходимо. Максим не препятствует ему, постепенно успокаивается, а после — разжимает пальцы и неловко отходит в сторону, только сейчас начиная ощущать наваливающуюся на тело усталость. Он пускает Егеря вперед, оставаясь позади, в пятне свете от потрескивающего фонаря, в окружении его цепных сук, и ждет. Гретта, до этого неизменно ворчащая и рычащая на каждое его движение, вдруг тычется своей уродливой мордой ему в ладонь — Максим опускает глаза, и следом за ними опускается и свет фонаря. Он треплет ее за ухом, водит по косматой с проплешинами шкуре, чувствуя тупое облегчение. Звуки снаружи затихают, и собаки — тоже. Лишь водят носами по воздуху, медленно двигаясь вглубь бункера.

Максим идет на голос, срывая с головы осточертевший противогаз. Звуки слышатся четче, а запахи — острее. Он неловко водит головой, скользит взглядом по огромному залу, шагая по неровному полу, ступая прямо по мелкому сору и брошенным вещам. Опрокинутые перегородки, куски тряпья, следы людей и кого-то, на людей не похожих. Руку свою он держит на холке крупной Гретты, потерять которую кажется непозволительной ошибкой. Максим старается не задерживаться взглядом на разбросанных в каком-то своем порядке костях и следах крови на полу и стенах.

Бункер напоминал ему о доме. О том, что глубоко под землей — огромный каменный муравейник, в котором жили люди. Бункер до боли похожа на Метро, на брошенные, вымершие станции, подозрительно чистые перегоны и технические помещения. Аварийно-алый свет ламп кажется почти родным — именно таким светом заливало его родную станцию в ночной период, когда обычные белые лампы выключали для сохранения энергии и за ненадобностью. Когда он достигает хорошо освещенного перешейка, то становится совсем спокойно. Совсем как дома. Не поломанные койки вызывали ассоциацию с лазаретом. Серые стены, стальные шкафчики, порванные ширмы. Все было одинаково знакомым.

С небывалым облегчением он сбрасывает на пол увесистый рюкзак и отставляет к стене свой «сто третий». Стаскивает с себя все это обмундирование, оставаясь лишь в обычной одежке, сырой и неприятно липнущей к коже. Пока он роется в рюкзаке в поиске сменной одежды и счетчика Гейгера, Егерь предлагает ему проверить воду, пока он будет рыться на складах в поисках чего полезного. Максим кивает. Максим даже не думает о том, что здесь есть хоть что-то, что может им пригодиться, не смотря на то, что здесь никого не было уже долгое время, а фильтры воздуха все еще работают.

В шкафчиках душевых он нашел застиранные полотенца и даже приличные куски обмылков, едко пахнущий стиральный порошок. Самым главным же было то, что в душевых действительно была вода. Обжигающе холодная, как воздух снаружи, и отдающая ржавым оттенком, но абсолютно чистая от радиации — Гейгер благоговейно молчал, даже не дергая стрелкой на панели под стеклом. Максим, вдохновленный таким исходом событий, побросал все, что было на нем — и счетчик, и одежду, и обувь, — и бросился под лейку душа. От неожиданности он вскрикнул, и тело его сдавило под волной судороги, но он продолжал стоять под лейкой, из дыр которой под нестройным напором била вода. Ослепительно ледяная, отдающая ржавчиной на вкус, мутная и с рыжиной, но все же вода.

Дрожащий и стучащий зубами, он выбежал из открытой кабинки, заворачиваясь в огромнейшее, посеревшее полотенца и быстро вытираясь. Все еще подергиваясь от холода и плотно сжимающий зубы, он натянул на тело чистую водолазку, натянул брюки, сунул ноги в теплые, чистые носки. Грязные и сырые от пота вещи он скинул на лавку, а найденный под раковинами таз со сколотыми ручками отставил к стене.

Он говорит:

— В душевых есть вода, — так он говорит, прошлепав обратно в комнату-лазарет, заплетаясь в незавязанных шнурках ботинок, которые в итоге Максим заткнул под язычок. — Мутная, но не фонит совсем. Холодная настолько, будто в лужу на поверхности окунулся.

Он говорит:

— Брось, там, грязную одежду на лавке, — так он говорит, рассматривая то, что Егерь притащил со складов, которые явно не пустовали. Он хватает кусок грубой бечевки и начинает вязать узлы, цепляя их за настенные крюки и шкафчики, чтобы на веревку можно было повесить мокрую одежду — сушиться. — Я ее простирну, как смогу. За то время, что мы тут будем, должна высохнуть.

И улыбается, криво да косо, но все более расслабленно, чем задолго до этого. Максим уходит обратно в сторону душевых, набирает в таз ледяной воды, сыпет в нее порошок — тот полностью не растворяется, но и этого будет достаточно. Он методично простирывает вещи, демонстративно не поворачиваясь в сторону кабинок, когда Егерь все же скинул свои вещи к нему на лавку. Когда он полощет одежду в раковине под струей обжигающей воды, то шипит и выругивается — пальцы сводит от холода и немеют, деревенеют, перестают слушаться. И когда он, невольно поднявший голову, встречается в гладью не замутненного зеркала, то на мгновение обмирает. Вода из раковины плеснула на пол.

Он говорит:

— Это тебя я тогда встретил на «Цветном», — так он говорит, глядя на покрытую трещинами застарелых шрамов и пушком мыльной пены спину Егеря. И тупо моргает, потому что не знает, зачем он цепляется за это воспоминание. — Не мельком ты там был, Егерь.

[nick]Максим Дробышевский[/nick][status]кричащий навзрыд[/status][icon]http://sg.uploads.ru/D5tfT.png[/icon][sign]оглядись получше, может за тобой вновь следит рассвет ¿
рассвет твой враг, ведь в этом месте нет веры, нет правды, от бога помощь не придет.
— осталось лишь падать в размокший снег, лицом в лед —[/sign]