Дома, как такового – во всяком случае, в том смысле, в каком обычно принято воспринимать это слово, – у Виктора не было. Домом Виктору, как показала многолетняя практика, мог быть Дагор, Оста, или весь мир в целом, в зависимости от того, куда заведет путь. Но у Виктора (помимо кабинета в Коллегии, само собой) было свое место – небольшая, в целом скромная квартирка в периферийном районе города, которую он уже много лет арендовал за абсолютно смешные деньги и использовал, как нечто среднее между складом, лабораторией и сомнительного удобства спальным местом.

Соседом же, как показала все та же практика, он был не лучшим, хотя сам, конечно, искренне считал, что ничего зазорного не делает, а слава эта дурная – полнейший вздор и произвол. Одним не нравился запах курительных трав, другим шум, третьих смущали пары реагентов, а четвертые по каким-то причинам и вовсе заклеймили его опийно зависимым. Но, так или иначе, со временем подход нашелся ко всем: одни смирились, другие привыкли, а третьи притихли после пары-другой весьма доходчивых намеков на безрадостное будущее.

Единственной проблемой и головной болью Виктора была и оставалась старая миссис Хэйзел. Мало того, что древняя фурия была злопамятна, как обиженная кошка, так ко всему прочему, отличалась смертоубийственным бесстрашием, завидной для ее годов изобретательностью, раздражающей прозорливостью и девственно чистым, не придерешься, прошлым. За их многолетней холодной войной наблюдало полдома, а Виктор, время от времени, грешным делом задумывался о том, что ему стоит написать об этом книгу в духе трагико-комедии с элементами психологического триллера.

И само собой, когда посредь ночи в его дверь настойчиво постучали, Виктор поспешил сделать выводы весьма неутешительные и в корне (как оказалось) не верные, уже заранее чувствуя, как к горлу, по обыкновению, подкатывает тесно сопряженное с злобливостью раздражение. Поднявшись с дивана и плотно запахнув халат, он выхватил из вазы пару белых, загодя купленных лилий и решительно поступился к входной двери.

— Когда ж ты уже сдо… — запальчиво было начал он, но резко поперхнулся ставшей посреди глотки фразой, приглядываясь, и с тихим ужасом осознавая, кого именно едва не огрел по лицу злосчастными цветами.

Илай Берриган, собственной персоной. У его порога. Ночью. Восхитительно.

Если Берригана что-то и смутило, то он явно оставил это при себе, ни взглядом, ни жестом не выдав своих мыслей. Виктор, впрочем, вообще избегал заглядывать ему в лицо, искренне силясь не задумываться о том, как эта резко онемевшая мизансцена выглядит со стороны. Абсолютно точно не профессионально и наверняка до отвратительного нелепо. Оставалось надеяться, что его не запишут в стан глубоко больных на голову городских сумасшедших. У всех же, в конце концов, случаются не лучшие дни, так?

— Пресвятой Отец, поглядите только, нашлась-таки на тебя, юродивого, управа.

Старая ведьма, как и всегда, нарисовалась в пространстве совершенно неожиданно и не к месту, и при одном только звуке ее скрипучего, старушечьего голоса, Виктор напрягся и резко помрачнел лицом, чувствуя, как непроизвольно дернулся, раз и другой, его правый глаз. Сглотнув вертящуюся на языке крепкую брань и витиеватые пожелания мучительной кончины, Виктор, отложив никлый цветочный веник в сторону, посторонился с прохода и вытянул руку в приглашающем жесте.

— Лучше поговорим внутри, Ваше Превосходительство.

Когда входная дверь вновь оказалась закрытой, а несносная старуха исчезла из поля зрения и слуха, Виктор чуть расслабился, сгреб к затылку всклоченные после дремы волосы и шикнул на поспешившую обтереться о ноги полуночного гостя Весту. Изначально несколько удививший его визит, теперь – когда он наткнулся взглядом на лежащее на комоде письмо, – сложился вполне закономерным, с небольшой оговоркой на то, что Виктор ожидал увидеть кого угодно, но не Буревестника. Целый день занимавшийся каталогизацией собственных заметок о флоре одного из южных островов, он совершенно забыл подготовиться и собраться заранее, теперь переживая из-за этого не столько стыд, сколько существенное неудобство.

— Простите за эту сцену. У нас тут редкий случай бесконтрольного добрососедского дилирия. Дайте мне пару минут, — с бледной улыбкой пояснил Виктор, оставляя Берригана в погруженной в состояние “рабочего хаоса” гостиной, а сам скрылся за дверью другой комнаты, загремев дверьми шкафа и зашуршав одеждой.

Вышел он уже в более привычном своем виде, сменив халат на костюм, на ходу застегивая верхние пуговицы рубашки, не глядя снимая со стоящей в углу гостиной модели человеческого скелета шляпу, и подхватывая со стола кожаную папку. После этой короткой заминки, уже выйдя на улицу, он поравнялся с Берриганом, чувствуя, наконец, что порядок дел, более или менее, вернулся в свою колею, что не могло не радовать. Тем не менее, некоторые куда более насущные вопросы все еще оставались при нем, прорезавшись, когда стало понятно, что их маршрут очевидно пролегает в резиденцию инквизиторов. Не то, чтобы Виктору было о чем беспокоиться, но полуночные путешествия в места не самой приятной славы и самого мирного человека могут невольно довести до обострения паранойи.

— Меня уведомили о том, что Инквизиции нужны некоторые из моих лингвистических знаний, но не уточнили для какого конкретно случая. Могу ли я попросить прояснить подробности этого дела, Илай? Не то, боюсь, мне будет несколько затруднительно работать в рамках неясности деталей.

На улице прохладно, промозгло и самую малость ветренно, и из сумрака переулков отлично видно, как неспешно крадется по освещенным улицам, брюхом прижимаясь к земле, взвесь едва видного, тащащегося с побережья тумана. Полуночный, зябкий вечер – отвратительное для променада время, особенно когда знаешь, что свидание тебе назначили далеко не в опочивальне какой-нибудь смышленной, юной леди. Но Виктор не жалуется, его вообще сложно смутить: погода, место, сопровождающий – всё пыль. Не за Купол идут и не на казнь, на том спасибо.

Виктор приостанавливается, без условностей и лишних вопросов прикуривая, и в свете спичечной вспышки видит, как бросается наутек стайка затаившихся до того крыс, и как забивается глубже в тени пара коренастых, далеких от дружелюбия силуэтов. Знаю, чувствуют, боятся. “Все от незнания” — мрачно и как-то с ехидцей думает Виктор, глубоко вдыхая горьковато-пряный дым. А он сам, в общем-то, и не боится даже, боялся бы – занялся бы вплотную ботаникой и биологией, перестал бы задавать неудобные свои вопросы, стал бы может действительно богоугодным человеком и старух бы, поди, не смущал своей надуманной кем-то подозрительностью. Ан нет, все такой же – едкий и неудобный, как скорлупка стальной девы.

Во всем должна быть мера и счастлив тот, кто не только рамки дозволенного видит, но и умеет себя вовремя одернуть. Виктор вот перед инквизицией никогда не лебезил и излишних, чрезмерно преувеличенных восторгов их деятельности не выказывал, ровно как и критики, зато всегда держит в уме мысль о том, что нельзя на них шипеть, как на желторотых лаборантиков; что некоторые из своих идей да мыслей стоит обозначать не как мнение, а как образную гипотезу; и что о некоторых его личных вещах этим славным, достопочтенным людям знать вовсе необязательно, а хранить такие вещи полагается где-то вне дома, чтобы не смущать пытливые умы.

А в итоге, что говорится: и овцы целы, и волки сыты, вечная память пастуху.

Когда Буревестник вдруг останавливается, озвучивая свой несколько странный и показавшийся самую малость подозрительным вопрос, Виктор становится рядом, смотрит на неприметную дверь за его спиной, бросает окурок под ноги, каблуком сапога втаптывая его в грязь и только после фокусируется на чужой, угловатой фигуре, не скрывая тени скепсиса на дне глаз. Виктор хочет спросить: “их было несколько десятков и все разные – которые вас интересуют?”. Он хочет спросить: “какой ответ вас устроит наверняка?”. Хочет спросить: “а вы?”. А потом шепотом и на древнем, неугодном слуху этого человека языке подвести коротким и каркающим: “Возможно”.

Но Виктор на редкость благоразумен, зная, что не стоит дразнить натасканную собаку на которой не надето добротного намордника. Собак, так-то, вообще дразнить не стоит – они могут еще долго помнить обиду и своего обидчика.

— Да, — сухо отзывается Виктор, без видимого неудобства выдерживая колкую прохладу чужого взгляда, но поясняет на всякий случай: — самые правдивые знания хранятся в первоисточниках. Без них я был бы абсолютно бесполезен. А будь я бесполезен, меня бы тут не было.

Слова Виктора, по-сути оправдывающиеся, как оправдание совсем не звучат, скорее как ленивая констатация того, что и без того должно быть очевидно. Да и беспокойства он не проявляет, ему не из-за чего: может он и лез туда, куда его не приглашали, но жертв не приносил, язычников не укрывал и ни о чем сверх нормы не мечтал, заинтересованный лишь в аспекте познания, но не практики — запретные блага, как известно, дорого обходятся, а он и без того человек не из богатых.

Слишком занятый собственными измышлениями и сосредоточенный далеко не на том, лишь после данного ответа, он, сопоставив заданный вопрос с озвученными до того словами, осознал, что Буревестник вовсе не тестирование на профпригодность ему устраивает, а подводит к одному немаловажному факту. Скепсис тотчас сменился пониманием и легким, неприятным чувством тронувшим у затылка. Виктор действительно знал некоторых язычников и часть их (несомненно крайне малая) была хорошими, как бы там ни было, людьми, но он очень сомневался в том, что в казематах инквизиторской Цитадели ему уготована встреча с благовоспитанной и приятной личностью, даже если он или она таковой изначально покажется.

И все же он уже здесь и уходить явно не намеревается.

— Идемте, Илай. Чем быстрее мы начнем, тем быстрее закончим.

В Цитадели было неуютно, и дело было не в аскетизме обстановки, и не в припыленном тайном ходе, а в самом духе этого места – монументальном, тяжелом, а оттого давящем. Вероятно, так и должно быть; вероятно, так и задумывалось с самого начала. Потайной застенок кончился подсобкой, подсобка началась усеянным железными дверьми коридором и закончилась винтовой, чуть запорошенной пылью лестницей, на которой не было видно ни следов, ни иных признаков того, что тут кто-то бывает – может ей пользовались редко, может не пользовались вовсе; но Виктора это не то, чтобы сильно волновало.

Что ж, настолько глубоко, пожалуй, он еще не заходил, так что это может стать даже в своем роде интересным, а может еще и поучительным опытом.

Виктор не наглеет, но и не скромничает, и взгляда своего он не прячет, скользит им вдоль мрачных застенков о которых ходит столько недобрых шепотков (хотя не все из них правда), запоминает отрывками (хотя все вокруг какое-то плоское и какое-то гладкое, взгляду не за что зацепиться), выбирает самое яркое (хотя все тут в оттенках черного, серого и кармина) – это в его природе, это часть его породы и он не видит в этом ничего дурного. Виктор не останавливается, не отстает, поспевает за чужим широким шагом, ведет себя сдержанно и по-своему профессионально. Он не глазеет, лишь чуть прикасается взглядом к этому месту, лишний раз убеждаясь в том, что в нынешнем мире стоит вести себя аккуратно, чтобы не оказаться тут в роли уже совершенно иной.

Он чувствует, как после прозвучавших слов, где-то внутри его лиловым и колким зацветает злорадство – этот уродливый, ядовитый цветок, что давно уже оплел его душу своим корневищем. Виктор на мгновение прикрывает глаза и вдыхает чуть глубже, прежде чем с почти искренним участием выдохнуть это сердобольно-пораженное: “жалость какая”, надеясь на то, что Илай – эта прекрасная гончая, религиозный слепец, один из вострых мечей в церковной длани, – не услышит в голосе его тени улыбки. Потому что, владей Виктор собой чуть меньше, то обязательно растянул бы губы свои в такой понимающей, но такой едкой насмешке. Потому что, будь Виктор менее дальновиден, то выдал бы свое подозрение тотчас же. Потому что, будь Виктор менее умен и более бесстрашен, то прямо спросил бы:

“ Неужто ложь поборника чистоты духа угодна Семерым, Ваше Превосходительство? “

Но Виктор себя контролирует. Виктор умеет просчитывать поля вероятностей. Виктор не глуп и страх ему ведом также, как и многим другим (больше, чем многим другим). И потому он молчит, ибо не обманывается смазливым, едва ли не юношеским лицом; ибо неясно, но слышит эту дрожащую, резонирующую струну недовольства в чужом существе; ибо понимает, что может ошибаться в не подкрепленных ничем подозрениях; ибо не ему – отравленному своими драгоценными знаниями, – судить этих людей. Одним дано пожинать, другим дано познавать, третьим дано стеречь. Каждому своя роль, свой фатум и свой итог. Да и, в конце концов, не для того он сюда приглашен, чтобы чужое ремесло судить по своим моралям.

Виктор замечает ее не сразу: факельный свет неохотливо прикасается к ее худосочному, в вуали теней закутанному силуэту, стекая с нее подобно воде, попавшей на вощеную поверхность. Виктор терпеливо ждет, пока глаза его приспособятся к сумраку и только после этого подступается к глухой решетке, стараясь не замечать чужого, пристального взгляда позади. Она сидит на полу – недвижная и словно бы уснувшая, смотрящая куда-то вверх и влево, где абсолютно ничего (так ли он в этом уверен?) нет. Виктор рассматривает ее худую спину, сползшую с острого плеча рубаху, тонкие шрамы, синевато-черные отметины, алые кончики изувеченных пальцев, спутанные черные волосы, залегшую под выступом позвонка тень, тяжелые браслеты оков. Она выглядит обычно, почти трогательно хрупко и словно бы совсем безобидно – увидь Виктор ее на улице, то не задержал бы взгляда. Впрочем, ему ли не знать, что хаос кроется в деталях.

Он открывает папку и отглаживает замявшийся бумажный угол, из внутреннего кармана пальто выуживая ручку. Кольнувший в плечо взгляд он оставляет без должного внимания, не утруждая себя тем, чтобы обернуться, но приличия ради все же уточняет:

— Это останется в Цитадели.

Виктор привык документировать. Он всегда старался делать хоть какие-то заметки, чтобы не забивать голову лишним информативным мусором. Эту бумагу, естественно, он с собой не заберет, оставит либо как доказательство, либо как прикрепленную к общему делу часть, либо, на худой конец, как корм для пламени – ему плевать, что с ней сделают потом. Опустив формальную часть, он постарался абстрагироваться от чужого, душного присутствия, все свое внимание переключая на ту, что куталась в тени, равнодушная к их диалогу. Сначала он попробовал обратиться к ней на Общем, в ответ услышав ожидаемую тишину, после, чуть дернув плечом, обратился уже на старом, чувствуя, насколько же странно и неуместно звучит он в этих стенах.

Тем не менее, это дало свой результат.

— Акх шоах’каашар?

Виктор смолк на мгновение, вспоминая и подбирая нужные слова. Это одновременно был и не был старый язык. Это было его ответвлением, самобытным диалектом, в котором речь людская оплела речь божественную грубой, латунной нитью. Эфир высшего скрепленный бренной кровью, такой же черный, как и все запретное. Виктор мог бы уточнить это вслух, но не стал отвлекаться, лишь тронул пером бумагу, коротко отмечая данный факт.

— Ках шоах’жай шах’каашар ук акхор.

Она вдруг двинулась. Впервые, кажется, с того самого момента, как оказалась в поле их зрения. Помедлив, неторопливо откинулась назад, опираясь на руку и чуть обернулась, острым подбородком тронув свое белокожее плечо. Виктор увидел, что виски ее красны от язв, что глаза ее плотно смежены, и что лицо ее разделено на три неравных части двумя тонкими, тянущимися от лба, через веки и к подбородку шрамами. Она была ослеплена, но ему отчего-то мнилось, будто она присматривается к нему; будто лезет куда-то под кожу, туда, где ей никакого места не найдется.

Он одернул себя, отмахиваясь от этого колкого да липкого наваждения и острием пера пару раз стукнул о бумагу, не обращая внимания на то, как чернила брызнули ему на запястье, оставляя синеву разводов. Он остался недвижим, когда она вдруг едва заметно улыбнулась, пускай все нутро его напряглось в желании вздрогнуть.

— Акх гэхру зеикт, Каашар-туур. Цу Шуур-ба та шах’норар сох.

— Шуур-ба?

— Хус шах’дассард акхор каа-туур?

Она ответила на его уточнение едкой улыбкой, проигнорировав его и задав свой вопрос. Виктор на мгновение замялся и поморщился, стараясь не замечать, как отравленная хаосом дева обернулась к нему и вдруг скользнула пальцами по боковине шеи и вниз, будто случайно прикасаясь пальцами к своему солнечному сплетению и улыбаясь ему чуть шире и с большим понимание. Не нужен ей был его ответ, она и сама все знала, видела как-то то, понимала то, чего никто не должен был знать и Виктору от понимания этого сделалось как-то мерзко, но вида он не подал, подавив в себе желание повторить ее жест, чтобы проверить и убедиться. Все это блажь, нет нужды, а если и есть, то, не здесь, не в этих стенах, у которых сотни глаз и сотни ушей.

— Тов шэар, — неохотливо отвечает он и в немом вопросе приподнимает бровь, вновь постукивая по бумаге, на которую вынес часть слов, не поторопившись, впрочем, внести последние из них. Это инквизиторов не касалось и никакого зла в себе не несло, ни к чему ворошить пепел давно сожженных костей. Она едва махнула рукой, в жесте некоего дозволения, склоняясь в сторону и чуть приподнимая верхнюю губу, демонстрируя подпиленные, треугольные зубы. Демонстрируя оскал свой не ему, но тому, кто бледной тенью стоял за его спиной. В ее лице было что-то от злобы и что-то от искреннего сочувствия, с каким люди смотрят на сидящих по папертям нищих. Она, правда, смотреть не могла, но это почему-то ей совсем не мешало.

— Хаор хитис сифох гэхру кверис ун акхот, Каашар-туур… зу шах’каашар ук сохор гис Кхар-Кааш.

Виктор косится за плечо, мельком смотрит на неподвижную инквизиторскую тень, отрицательно качает головой и шипит девице свой ответ, в котором слышится лишь тень угрожающе-предостерегающего намека. Она смеется не то над ними обоими, не то только над ним, но отвечает: слушает его утверждения, вторит его вопросам, лязгает своими тяжелыми оковами в попытках жестикулировать, терпеливо ждет пока он подберет слова. Часть значений ускользает от него, слишком двойственная, но саму суть ее слов он понимает, возможно грубо и поверхностно, но этого достаточно, чтобы понять, почему она осталась равнодушна к своим палачам. Виктор прерывает их диалог, чтобы по дурости не влезть в те аспекты, куда ему путь заказан – проявлять интерес к общению с добычей инквизиторов само по себе не шибко умное дело, и он старается держать лицо непроницаемым, а голос прохладно-ровным.

— Она не будет говорить с вами. То есть… — после забытых наречий Общий кажется слишком плоским и одревесневшим, слишком простым, — ... она, в принципе, не будет говорить ни с кем из хитис – бледных – это касается всех, кто не умеет говорить на том, что они называют “черным ртом”. Ради Ш… Мнимого, полагаю, она отказалась от своих глаз, ушей, языка, воли и… чрева? Это не совсем ясно.

Виктору хочется спросить кто она и чьего она племени: эпигон, осквернитель или просто очередная помешавшаяся, одурманенная сказками про даруемое богами хаоса могущество; сама она ему так и не ответила, а интересоваться об этом у самого инквизитора Виктор считает неуместным и подозрительным, поэтому собственный интерес приходится проглотить, несмотря на то, что ему кажется, будто это внесло бы свою долю ясности в происходящее. Он оборачивается к Илаю:

— Я, конечно, умею говорить, Ваше Превосходительство, но даже мне нужны вопросы или хотя бы направление. Что хочет знать Инквизиция?

Уточняет Виктор, невольно потирая ухо и только сейчас обращает внимание на премерзкий, высокий писк, звенящий где-то слева. Виктор отмахивается от этого, не позволяя вниманию рассредоточиться. Обычное явление, которое не должно настораживать (наверное), возможно это из-за глубины подземелий, возможно, из-за своей доли стресса, возможно, такое в Цитадели нормально, кто его знает.

Отредактировано Виктор Гроссерберг (2019-09-04 22:41:07)