Есть такие места, притаившиеся в глуши, что неизменно привлекали к себе всяких искателей таинств или путешественников, чей путь невольно пролегал подальше от селений, как правило, от тяжких обстоятельств. Небольшие дома, затерянные во времени, ветхие и несущие на себе печать какой-то нерассказанной истории, а, возможно, и не одной – они манили. Правда, большую часть людей скорее пугали одиночеством, протяжным скрипом старого дерева, не умолкающего даже в ясную погоду, и таинственными звуками, объяснения которым не находилось. Не Миколаша – ему подобные постройки казались уютными и примечательными скрытыми за стенами историями.

К сожалению, этот дом затерял свою историю вместе с людьми его покинувшими. Не осталось ни записей, ни каких-либо следов, кроме старой посудины, грязной мебели да прохудившихся тканей. Не пахло разложением и костей вокруг дома не нашлось, казалось, люди просто взяли необходимое и сбежали – может, так оно и было. Теперь правды не раскопать, да и ладно. Пусть покосившийся, пусть с щелями да некрепкими окнами, дом всё равно показывал себя как неплохое убежище до холодной осени, а большего не требовалось. Лишь бы никто не беспокоил в научных изысканиях. По счастью относительно недалеко находилось небольшое село, где можно закупиться продуктами да некоторыми вещами – если уйти засветло, к ночи вернёшься домой.

Пришлось потратить время на обустройство дома по своему вкусу: Миколаш не нуждался в кухне, как и в большом пространстве для себя. Первая же комната по входу в дом стала жилой: с постелью и шкафом, с обеденной и припасами – тесновато, но не страшно. На кухне не осталось почти ничего, кроме печи с дровами да длинного стола с бутыльками, коробками и ящичками. Спальня же превратилась в кабинет, с одним лишь небольшим упущением – тут тоже стояла кровать. Даже не кровать, а так, широкая лавка, где при желании всё равно можно поспать. И Миколаш стал ждать, проявив терпение, но и не теряя времени, погружаясь в те книги, что взял с собой из последнего города.

Он ждал, пока одинокий путник не показался в этих землях. Тот попросил крова, и Миколаш дал его. Ночь принесла им обоим успокоение: путнику более не страдать в дорожных тревогах, а Миколаш наконец смог вплотную заняться анатомическими изысками. Уж больно сложно найти подходящий материал. Жёсткая постель превратилась в небольшой анатомический театр, зрители тоже присутствовали – одна единственная. Человеческое тело не прощало промедлений в тепле, и Миколаш почти позабыл о сне, пока разделывал плоть на составляющие, спешно зарисовывая каждую часть и особенное внимание уделив сердцу и выходящим из него венам. К сожалению, с началом гниения с телом пришлось распрощаться – плоть и кости были скормлены прибившемуся откуда-то из лесу шелудивому псу. Так тот и остался жить во дворе.

Ему повезло ещё раз, но после потянулись долгие недели ожидания. Впрочем, занятия находились всегда – острый ум, как нож, нужно оттачивать. Много времени проходило в раздумьях, иногда пролетала целая ночь: свечи умирали одна за другой, молчаливо оплакивая свои судьбы. Этим вечером Миколаш тоже засиделся, разглядывая свои зарисовки и пытаясь постичь тайну лёгких, но мысль оборвало слабое ржание коня и лай пса – мурашками по коже от предвкушения. Закрыв свои записи, Миколаш вышел навстречу новому, непродолжительному знакомству, и очень быстро передумал.

Верхом сидел обезображенный кровью и ударами судьбы человек, едва державшийся в седле – стоило подойти ближе, и тот буквально свалился в руки. Тяжёлый, едва дышащий, даром что не в лихорадке – Миколаш не без труда дотащил его до лавки, но уложил при этом весьма бережно. Отошёл ненадолго – разжёг огонь в печи да поставил кипятиться воду, прихватив свои склянки и коробку с инструментами. Расставил свечей, освещая комнату как можно ярче и, вымыв руки, взялся за свой любимый нож. Глаза против обыкновения лихорадочно блестели, отражая беспокойство души.

Больше всего крови виднелось на животе, там Миколаш и начал орудовать ножом, разрезая мешающуюся ткань, тяжёлую и одуряюще пахнущую. Мысли деловито вторили движениям: если задело желудок, дальше можно и не стараться даже, всё равно умрёт, да ещё и в муках. Его не отличало человеколюбие, даже сейчас он стремился на спасти жизнь, а проверить свои познания и укрепить догадки, а коль не удастся излечить, так не беда. Ещё одно пособие. За это время как раз вскипела вода и, пока она остужалась, Миколаш вновь вымыл руки и подготовил нужные инструменты: щипцы, лоскуты ткани, нити с иглами, спирт, мази да травы.

Смыв мешающуюся кровь, Миколаш занялся осмотром раны, цепляя щипцами края плоти и отодвигая – пособие застонало от боли, вырвавшись на мгновения из своего беспокойного сна и вызвав этим волну раздражения. Опоить бы чем-то успокаивающим, дурманящим, чтобы не мешался, но ведь нет ничего под рукой – не требовалось ранее. Пришлось терпеть все эти подёргивания и звуки, и дай Матерь ему сил! К огромному сожалению, те, кто пытался убить этого человека не слишком старались, мало задев внутренние органы. И, прочистив аккуратно края раны спиртом, Миколаш взялся за иглу, не слишком нежничая и иногда скрипя зубами на малейшее движение, но пальцы его не дрожали, и стежки получались ровными, крепкими. Осталось проверить остальные раны – почему-то некоторые люди не умирали от таких обширных, а оставишь где ткань – и всё. Через несколько недель только выкинуть воняющий труп.

Избавлять от одежды пришлось долго: местами она прилипла к коже, смешавшись с засохшей кровью – такие куски оставил напоследок. Будущее удобство непрошенного гостя совершенно не волновало, целыми остались разве что сапоги, тоже снятые и закинутые куда-то под лавку. Из без того сильно потрёпанная одежда превратилась в куски ткани, разбросанные на полу, только спина осталась нетронутой – пока. Вновь отмыв руки от пристающей и неприятно засыхающей крови, Миколаш занялся остальными ранами.

С кусками ткани пришлось повозиться, размачивая её и вытягивая, впрочем, не всегда аккуратно – больно нудное дело. Ничего страшного, если останутся от этого шрамы, какое вообще до этого может быть дело? Человек просыпался, бредил о чём-то и вновь проваливался в свои беспокойные сны, активно мешая собственному выздоровлению, настолько, что невольно закрадывалась идея просто ударить чем-то потяжелее лишь бы не очнулся – хотя бы до утра. Остальные раны не показались такими же страшными, но обнаружилось их много, и большую часть пришлось хорошо обрабатывать и зашивать. Беспокойство вызывало проникающее ранение на ноге – не факт, что всё лишнее удалось вытянуть, но Миколаш сделал всё, что в его силах. Стараясь избежать заражения, он наложил повязку со смесью масла, яйца и трав, а там уж пусть организм борется за свою жизнь.

Сложнее оказалось со спиной: и перевернуть на бок, и придерживать, избавляя от последних кусков одежды, и обработать. Благо, на ней действительно серьёзных ран не оказалось, и зашивать ничего не пришлось. Уложив человека обратно на спину, Миколаш накрыл его чистым покрывалом и отправился за свой стол, отмыв последнюю грязь с рук. Стоило перевязать раны, но с лежачим провернуть подобное слишком сложно, да и стоило ли беспокоить бредящего? Пусть доспит в своих кошмарах, а по пробуждению можно заняться и повязками. Накатила усталость, но взять вверх ей не удалось: открыв свой дневник, Миколаш принялся зарисовывать чужое тело, отмечая раны и швы, а после записал все свои действия, умозаключения и испытанные эмоции, так и задремав за столом, опустив голову на руку. Запах крови и спирта дурманил.

Где-то на краю сознания вновь послышалось конское ржание: Миколаш так и не расседлал коня, да и не слишком этого желал, ненавидя норовистых животных. Ничего, если умный, как-нибудь переживёт ночь сам даже осёдланным, а его хозяин с этим после разберётся – если выживет. На этих мыслях сон окончательно овладел им.
[icon]http://s5.uploads.ru/L4P6A.jpg[/icon]

Когда голова упала на руку, придавливая, в кончиках пальцев что-то запекло: вначале почти приятно обдавая теплом, а после безжалостно кусая, обдирая по краям. Вздрогнув всем телом в необъяснимом ужасе, Миколаш очнулся и рывком отдёрнул руку от огня, пляшущего по столу. Все его бумаги, все его книги, все его труды – всё охватило огнём, и он издевательски плясал, дрожа от восторга. Пламя ласкало стол, и дерево захрипело от боли – хрип этот раздирал горло прогорклым дымом. Кашель червём проник в лёгкие, разросся до огромных размеров, давя на стенки хрупких тканей – совсем нечем дышать. С содроганием организм исторгнул чудище, но рёбра уже сломаны, лёгкие порваны, а горло изодрано в клочья: каждый вдох и выдох, каждый хрип накрывал новой волной агонии. В глазах слёзы и туман, ничего не видно, а он дрожал, обхватывая себя руками, стараясь сохранить своё я в бесконечном потоке кашля.

Казалось, ещё немного и он вывернулся бы наизнанку.

Но вместо этого обессиленно рухнул на стол, и тогда огонь взвыл – в его ушах, в его голове. Он обхватил со всех сторон с нежностью любовницы, и тут же впился острыми зубами, сдирая остатки кожи с лица, забираясь дальше, глубже. В глаза – огненным потоком, и вокруг сплошная тьма, но даже в ней пылал огонь, водил свои неистовые хороводы. В пламени том – голоса, они звали и звали, издевательски смеясь, и тогда засмеялся он сам – совершенно беззвучно. Губы и язык слизало в горячем поцелуе, огонь проник в самое нутро – резко и грубо, выжигая изнутри алыми знаками. И тогда он сам стал пламенем, воющим от боли, и тогда…

…пробуждение принесло с собой боль и страх. Боль от удара лбом по столу – совершенно целому, деревянному, самому обычному. Страх чуждых звуков, вторящих его сну. Не успев очнуться, Миколаш схватил первое, что попалось под его дрожащие пальцы – ручку – и обернулся.

— А, это ты, — в голосе лёгкая нервозность и вместе с тем сонливость. Впрочем, он быстро стряхнул оковы сна, сбрасывая вместе с ними обволакивающие одеяния кошмаров. Мозг его, освобождённый от огня, просыпался, а вместе с ним и интерес в отношении лежащего человека. Тот пришёл в себя – что ж, прекрасно, значит, сработало, значит, всё сделал правильно. Впрочем, это не давало никаких гарантий, и Миколаш прекрасно осознавал сей факт. Даже самая блестящая операция не спасала от гангрены, а паскуда эта проявляла себя лишь со временем. Кто знает, в каких местах и с каких орудий получены эти раны?

На самом деле всё равно.

Миколаш поднялся и, ступая бесшумно, подошёл к человеку, оглядев его задумчивым взглядом – кажется, подняться сам тот не смог. Удивляться тут нечему, факты просто отмечались в голове, словно в журнале, не забыть бы заполнить потом. Это даже хорошо, нечего бередить раны лишними и резкими движениями; в подтверждении обезображенная, грубая ладонь опустилась на взмокший лоб, заставив лечь ровно, а хриплый голос вторил: — Не двигайся.

От лишних движений – лишняя кровь. А её так долго и муторно отмывать: единственное, что печалило в анатомировании, но ради некоторых вещей можно пойти на жертвы.

Аккуратно стянув покрывало и примостив его слева от человека, Миколаш задумчиво оглядел раны, склоняясь ниже – слишком темно. Неохотно, но пришлось отстраниться, заняться почти погасшими в своих огрызках свечами, заменяя на новые, аккуратно разжигая огонь. Тени сна вновь заплясали вокруг, негромко шипели ему в спину, обдавая ледяным дыханием затылок в жадном ожидании. Не дрогнет ли рука, не рассыплется ли исками огонь, а после запляшет по деревянным доскам, пожрав весь дом и похоронив в своём ненасытном чреве.

И почему блага цивилизации – электричество – так неохотно соседствовали с такими вот небольшими домишками на отшибе жизни?

Закончив нехитрое для обывателя, но такое сложное дело, Миколаш вернулся к лавке, разглядывая раны. Он прислушивался к себе, прислушивался к шепчущим костям, зарытым во дворе – и только. Покраснения и припухлости, конечно, имелись, но для зашитых ран – обычное дело. Кажется, прошло не так уж и много времени: окна зияли чернотой, не тронутой и единым лучом солнца, но в ней уже угадывалось что-то блеклое, подступающая серость, что неизбежно сменится яркими красками. Предрассветное время – самая холодная пора, и в доме его тоже холодно от нерастопленной печи.

Склонившись ниже к животу, принюхиваясь зверем, Миколаш не ощутил запахов гниения – благой знак. Глубокая рана на ноге его не заинтересовала – её-то всегда можно отрубить, а с половинками тела человек, к сожалению, функционировать не сумел бы.

— Возможно, жить будешь. Но надо перевязать, — резюмировал Миколаш с равнодушием в голосе, но не во взгляде. С ног до головы окутало удовольствием от содеянного собственными руками, и невольная гордость, для которой почва определённо имелась. Подпортила радость лишь необходимость помочь этому человеку сесть – вес его тела ощущался необычно острой тяжестью, от которой медленно заныли плечи. Крепкое тело – это прекрасно, один из залогов выживания, вот бы оно ещё само могло двигаться, не утруждая других. Особенно тех, кому стоило беречь руки, иначе как вносить все эти заметки, что нетерпеливо роились в голове.

Когда рука потянулась за чистыми лоскутами, Эйлин забралась на лавку и грудью навалилась на чужую спину, обхватив одной рукой незнакомца за шею, негромко смеясь. Бледные глаза необычайно сияли, а вся поза отображала какое-то нетерпение и воодушевление. Ледяная ладонь – даже с расстояния холод достигал и Миколаша – поползла по руке, до самого запястья.

«Смотри», – улыбнулась она, и в улыбке её ласка и непомерная жестокость, – «спроси».

И он увидел: неровные линии ссадин на перетёртой коже. Он видел их раньше, но не придал значения, и потому не стал ничего спрашивать. Сейчас его интересовало не это. И Эйлин лишь негромко фыркнула, когда обожжённые пальцы начали затягивать лоскуты на коже – аккуратно, но быстро, удивительно ловко для того, у кого от кожи остались ошмётки и название. Через секунды над головой раздалось пение: почти мурлычущее, негромкое и усыпляющее.

Только не новые-старые сны.