13-ый день месяца солнца
Чем дальше от Дагорта отъезжает колонна, тем хуже становятся настроения: красоты природы, уже тронутые лёгким дыханием осени не успокаивают ни инквизиторов, ни солдатов Легиона. Они сомневаются и Илай не может винить их за это. Сомневаться в собственных силах — не всегда плохо. Но его беспокоит что ожидание смерти рождает в человеческих сердцах трусость.

Илаю не хочется думать об этом, но он не уверен не только в преступниках, но и в некоторых инквизиторах. Он регулярно вздыхает, подставляя лицо сухому горячему ветру после того как они пересекают Маас: думает, что их экспедиции недостаёт опыта таких людей как Барклай Финли — но приходится полагаться на опыт одного только Клиффа Холджера.

Впрочем, «полагаться» — громкое слово. Илай же старается этого человека избегать. По крайней мере в тех вопросах, которые не касаются их задачи.

На главном тракте им приходится несколько раз остановиться в пути: впервые — из-за лошади одного из бойцов, споткнувшейся и сломавшей шею на ровном — в конце колонны пошли шепотки, «не к добру это, плохой знак» — месте и некоторое время занял сбор вещей из её седельных сумок; второй раз колонну остановила гвардия, но очень быстро остыла, познакомившись с распоряжением, подписанным не только кардиналом, но и Мастером меча; в третий — из-за пыльной бури, перекинувшейся с Эльдарама на южный берег Маас и прошедшей вдоль её побережья.

Когда Илай понимает, что они отстают от графика, то прибавляет ходу и довольно скоро лошади с шага переходят на бодрую рысь: они должны успеть в срок. Уйти в первый день скачек, чтобы их процессии не придали большого значения. Их указания точны и безапелляционны и Илай не хочет нарушать полученный приказ.

Но он не отказывает себе в маленькой слабости: украдкой оборачивает к столице голову, покуда она не исчезает из виду, спрятавшись за лесной опушкой. Он надеется, что найдёт в чужом сердце прощение и память; ибо нет ничего хуже прощания вслепую — в спешке написанного на бумаге.

Вопреки собственным сомнениям, в пути Илай занимает оптимистичную позицию: подбадривает других, молится вместе с ними, когда они останавливаются на ночлег и улыбается — от этого, впрочем, не становится лучше. На сердце у него застывает тоска, сосущая пустота, которая не заполняется даже горячими мольбами. Илай всю дорогу не выпускает из пальцев чётки о семи бусинах и гладит подушечками их гладкие бока.

«Благословенны будьте» — начинает он снова и снова, пока не теряет голос и мысль. Боги не отзываются, но Илай знает, что они смотрят. Он верит, что они не позволят стольким жизням бесцельно сгинуть.

Если уж сгинут — пусть то будет не зря.

Когда колонна наконец приближается к Редларту ранним утром 13-го дня месяца солнца, дорога подозрительно пуста. Те местные, кто собирается посетить скачки — выезжать начнут только вечером, а гости из других городов не спешат посетить Редларт. Не сейчас, когда первый тур скачек проходит вдали от города.

Они въезжают в ворота длинной цветной змеёй, у которой чёрно-алая голова, серое тело и такой же чёрно-алый хвост. Инквизиторы всю дорогу следят, чтобы никто из бойцов Легиона не решил повернуть назад. Разумная предосторожность — пусть для некоторых она и покажется оскорбительной.

Встречу с Киллианом Пэйтоном и долгие разговоры Илай переживает неохотно. Он спешит вырваться из его когтей, разговоры о политике — не его стезя, не то чего он хочет. Но за гостеприимство нужно платить. И он расплачивается сполна, подробно рассказывая о происходящем в столице.

Киллиан Пэйтон в один момент силится его подловить, задеть. Он едко улыбается: «есть ли вести о судьбе королевы?» и Илай мёртвыми глазами смотрит на него, не понимая язвительности в его голосе.

— Инквизиция расследует её исчезновение совместно с гвардией, они найдут её. — и его голос не дрожит, и Илай не сомневается и не испытывает жгучей жалости. Он уже давно не часть своей семьи.

Они сами внушили ему это.

В конечном счёте Илай оставляет Киллиана Пэйтона с Клиффом Холджером и возвращается к сборам. Он проверяет как разместились бойцы Легиона, говорит почти с каждым из них: тепло, как если бы они были частью Инквизиции. Осматривает снаряжение, раздаёт указания и почти весь последующий день до глубокого вечера проводит в алхимической лаборатории, любезно ему предоставленной. Когда Илай заканчивает, от него пахнет усталостью, солями и тиянкой. И кайнуры, которых держат в поместье принюхиваются к нему, почуяв знакомый запах.

В гостевую комнату, отведённую им для недолгого совещания он приходит последним и оставляет на столе три небольших склянки, плотно закупоренных пробками.

— Инквизитор Холджер, вы ещё не успели посвятить мессера Гроссерберга и мессера Рейнарда в подробности? — дождавшись отрицательного ответа, Илай говорит:

— Тогда будьте любезны, покажите им карту. — он показывает на точку, отмеченную алыми письменами, — Если учёные, трудящиеся под началом маркиза Пэйтона всё рассчитали верно, то эта точка — наш самый большой шанс. Как вы наверняка поняли из сведений, поступивших к нам ранее, в Редларте Пустота хоть и опасна, но не губительна.

Илай обращает к Клиффу Холджеру взгляд, предлагая ему продолжать, ибо его познания о Пустоте несоизмеримо полнее.

Даже сейчас Виктор хорошо помнит выражение лица правого главы: эдакое сочетание угнетающе-заунывной серьезности, флера мирской усталости и глубоко потаенных оттенков чего-то отдаленно похожего на страх. Старший Гримм может и умел быть настойчивым (не за красивые же глаза он получил свое место), но упрямство Виктора утомило бы даже самого норовистого барана и рисковало когда-нибудь стать воспетым в легендах (потому что он тоже не за красивые глаза снискал свою славу). Так что да, при всех имеющихся слагаемых нетрудно было догадаться о том, что разговор этот будет долгим, утомительным и совсем не факт, что мирным.

На пороге чужого кабинета Виктор тогда нарисовался заведомо набыченным и с рожей столь пресной, что по пути от нее чуть цветы не вяли. С того же порога Виктор во всеуслышанье и без лишних прелюдий заявил, что все блажь и чушь; что люди поддерживающие подобные начинания не умнее препарируемых в Университете квакш; а маркиз редлартский вообще идиот и “давайте он туда первым и пойдет, раз такое дело”. Гримма, впрочем, спасла его отработанная за годы непроницаемость и факт причастности к тому тесному кругу людей, которые на викторово запальчивое брюзжание не закатывали глаза.

Впрочем, сколько бы он не мерил шагами чужой кабинет, сколько бы не фыркал и сколь бы витиевато не огрызался, факт оставался фактом – его столь страстно хотели видеть в числе участников экспедиции, что других вариантов даже не предлагали. Конечно, если так подумать, то плюсов у этой сомнительной авантюры было немало: новые знания, новые связи, уважение, разного рода блага по возвращении; но все эти плюсы тут же жирно перечеркивала косая черта того факта, что всех их подвели под понятие забойного скота. Ну в самом деле, не идиотами же земля полнится, все ведь прекрасно понимали, что выживет даже не “большинство” или “меньшинство”, а единицы.

Даже если старший Пэйтон – если верить словам его сынишки, – был человеком уважаемым и достойным доверия, то в любом случае к политике тяготел куда сильнее, чем к науке. И вот к чему, спрашивается, мешать котлеты с мухами? Но все видимо решили, что крайне богоугодным делом будет лезть в смертельные дали просто потому, что некий сэр что-то услышал, что-то изучил, с кем-то поговорил и к тому же видел неких живчиков. Пара участников Второй экспедиции тоже вон вернулись почти в здравии, зато потом, когда с камней смывали кровь, стало понятно, что у тех ум стремительно заехал за разум. Виктор о тех происшествиях знал не понаслышке, а потому бесновался и злился далеко не из страха пред неизвестным (хотя не без этого, конечно).

Все же, выражаясь метафорически, ни один адекватный зоолог не полезет в пасть живому рахшасу, чтобы узнать сколько же у злой киски зубов; а они, видно, по субъективному мнению третьих лиц: либо не вписывались в рамки адекватности, либо считались скудоумными ослами, которых только морковкой помани, либо же были до крайности переоценены в своих силах и возможностях.

В итоге, несмотря на все недовольство и тонны едкого яда, свою роль сыграли неотъемлемая тяга к запретному, тщеславие и принципиальность. Виктор намеревался сунуться на ту сторону хотя бы для того, чтобы по возвращении (а он решительно был намерен вернуться) уже наверняка и не голословно резюмировать тот факт, что его по большей мере окружают беспросветные идиоты, безмозглые паяцы и блаженные кретины, и что ему вообще все это крайне неприятно.

Ночь перед отъездом он потратил на то, чтобы распределить все свои дела и имущество между достойными доверия людьми (решительность решительностью, но мало ли, как все сложится), и кое-как собраться в дорогу, что в итоге стало еще одной головной болью, потому что никому доподлинно не было известно, ни о том, что в треклятой Пустоте может понадобиться, ни о том, какая там хотя бы погода, посему сборы проходили на редкость тягостно и утомительно. Радовало только то, что на протяжении этой пары-другой дней никто его не трогал и не донимал, и даже сварливая уборщица не рисковала ворчать в его сторону по поводу организованной в коридоре дымовой завесы.

Собственно, по итогу всех этих душещипательных мытарств и метаний, Виктор несколько дней к ряду трясся в седле, своей неизменно траурной рожей кошмаря едущих в хвосте колонны инквизиторов и без всякого смущения портя и без того полумертвый фон общего настроения. Общаться же он предпочитал только с контрастно жизнерадостной Вестой, которая то и дело пыталась ободрить его, то дохлым зябликом, то еще более дохлыми полевками; отвечал сухо и односложно, ел мало, в молитвах не участвовал, а во время стоянок держался особняком, взглядом подолгу буравя страницы дорожного дневника, где вел краткую опись дней, попутно составляя ориентировочный план того, что необходимо изучить в первую очередь (выходило, правда, так, что в первую очередь надо изучить абсолютно все, но это мелочи).

В своей наивности он полагал, что никаких сюрпризов больше не будет (казалось бы, куда уж больше?), но на последней из стоянок, когда колонна встала в преддверии Эльдрама, он увидел то, что увидеть никак не ожидал и, что каждый божий раз вызывало в нем нестерпимое желание выругаться на всех языках мира единовременно. Одного ушлого, богомерзкого ублюда, по которому эшафот не то что плакал, а натурально так вопил в голос.

Рейнард.

Милый-милый Рейнард, который пару недель тому назад не поведя бровью заявил ему о том, что нынче на наймитском поприще высокий сезон, что дел у него невпроворот и, что пропадет он дай боги на месяц, чтобы проконтролировать, прокурировать и организовать деятельность своих ручных вандалов и прочего сброда. Весь такой из себя важный и дельный тогда стоял, что Виктор аж диву дался, что у него рожа может статься такой серьезной.

А теперь вот добрый вечер, интересное получалось дело.

Выяснять отношения он, конечно, не стал (хотя, по чести говоря, заехать ублюдку лопаткой по лицу хотелось до крайности). Поскрипел зубами, поиграл желваками, грозно посмотрел на замерший силуэт, густо сплюнул и, обтерев руки от остатков вечерней пайки, потянулся к дневнику из которого вырвал лист, принявшись что-то быстро на нем чиркать.

Записку он тогда оставил под корягой где сидел, выждал немного и ушел восвояси, уверенный в том, что Рейнард найдет присыпанную песком бумажку из которой узнает, что человек он отвратительный (“ты тупорылый ублюдок”), что язык у него отсохнет (“я вырежу его и скормлю свиньям”), но прежде чем это произойдет надобно будет им поговорить не привлекая внимания, потому что одаренным высокой моралью и осененным божьей благодатью мессерам совсем не обязательно знать о великом разнообразии связей уважаемого, в целом, ученого человека.

Остаток пути прошел для Виктора мирно, монотонно и до крайности утомительно, а посему нарисовавшиеся на горизонте, залитые сиянием восходящего солнца стены Редларта он воспринял радостно и со вздохом облегчения, неустанно думая о том, что уже скоро у него перестанут затекать ноги, а боль в поясничном отделе забудется страшным сном – длительные переезды никогда не отличались легкостью и беззаботностью, даже несмотря на то, что к подобному он был привычен.

Расположился, разгрузился, накормил Весту, чуть не сцепился с Рейнардом (пожалел о том, что без трости), и когда позвали – пошел.

Он, – словно стремясь держаться отдельно и как можно дальше ото всех, – занял крайнее место, боком прижавшись к подлокотнику дивана и руку опустив вниз, пальцами ласково касаясь головы вытянувшейся на полу Весты, нечитаемым и каким-то глубоко уставшим взглядом вместо приветствия окинув всех собравшихся. Ниже опустив голову и полуприкрытые глаза пряча за краем шляпы, он растягивал между пальцев нить, по памяти сплетая ее в "кошкину колыбель" и внимательно слушал, жадно цепляясь за каждое слово, а потом возвел глаза выше и хотел было лишний раз высказаться о компетенции “ученых под началом маркиза”, как споткнулся о ледяной взгляд Рейнарда, поперхнувшись собственным ядом и отмахнувшись. Наверное, это действительно было бы лишним.

Голоса. Виктор дернул уголком губ. Как знакомо. Он постоянно слышал голоса эти треклятые наяву и во сне, и это утонение не напугало и не напрягло его, лишь оставив в разуме памятную зарубку. А вот разговоры о изменениях зверей растревожили, заставив с беспокойством покоситься на разомлевшую и задремавшую у ног кошку – он бы может и оставил ее тут, в сохранности и безопасности, но Веста нужна была ему на той стороне хотя бы потому, что только ей он доверял так, как не доверял никому в этой комнате, она не оставит его, не предаст, не ударит в спину и постарается отвести от угрозы, как делала всегда.

Убрав наскучившую нитку-игрушку обратно в карман, Виктор закурил, жмурясь, когда горечь заискрившей гвоздики оцарапала горло и протянул сигарету обернувшемуся инквизитору.

Он бледно улыбнулся при упоминании соли, про себя язвительно отмечая, что это отличный консервант для мяса (к уровню которого, по его мнению, их приравняли), затушил стлевшую самокрутку и не выдержав, достал все-таки портсигар с нормальными сигаретами, выкладывая его на стол с намеком на то, что желающие могут угоститься, после чего повторно закурил сам, откидываясь на спинку дивана, пальцами поднимая край шляпы и обрщая свой взгляд в сторону инквизитора Берригана, ожидая оглашения некоего интригующего решения, которое, как он надеялся, в сравнении со всем происходящим отличится хоть каким-то здравомыслием.

Отредактировано Виктор Гроссерберг (2019-09-29 14:07:48)

Клифф Холджер говорит: он тянет слова, с удовольствием прикуривая свою, возможно, последнюю сигарету в этой жизни и Илай не позволяет себе его прервать. Он сцепляет руки перед собой, переплетая пальцы в крепкий замок и отстранёно наблюдает за другими. Но думает он, конечно, не о них.

Разве что недолго. Он знает, что люди Киллиана Пэйтона складывают поленья на предсмертные алтари для тех, кто не выдержал, не смог. Илай может представить на ложе из сухого хвороста и Виктора Гроссерберга, и Рейнарда, и даже себя самого. Его тело, впрочем, выдержит любой яд — он знает, но не упоминает об этом. Некоторые вещи не должны быть раскрыты.

Некоторые вещи: такие как те, о которых говорит Рейнард и Илай вскидывает голову, встрепенувшись. Шутка столь неуместна, что ему впору разозлиться, но вместо того он улыбается — широко и ласково, пока его взгляд совсем ничего не выражает. В Илае пусто — хоть сейчас вышибай дверь.

Когда Клифф Холджер передаёт слово, Илай подходит ближе. Прозрачные склянки переливаются всеми цветами радуги в свете, исходящем от камина.

— Конечно, обыкновенная соль неспособна надолго задержать Пустоту. Для неё это незначительное неудобство, всё равно что кочка на дороге. Но в процессе своих изысканий, я смог синтезировать смесь, которая, насколько я это понимаю — разрывает связь Пустоты с телом. Для тех кто уже заражён ею смесь гарантирует смертельный исход. Но что касается нас с вами — примерно в течение суток Пустота не сможет проникнуть в наши тела. — Илай протягивает каждому по склянке и голубая жидкость внутри подсвечивается в тени, словно заморский фосфор. — К сожалению, у неё есть побочные действия. Достаточно...опасные.

Он замолкает, не зная — стоит ли говорить им правду и в конце концов вздыхает, сдаваясь на милость честности:
— Из-за высокой токсичности, я не могу гарантировать что вы выживете, приняв «Храм Семерых».

Илай вверяет им право выбора. Позволяет им согласиться, осознавая все возможные последствия или отказаться — но об этих последствиях он стойко молчит. Он не говорит о том, что встанет стеной между этими людьми и возвращением домой, когда придёт время. Он не говорит о том, что именно по этой причине ему отвели роль стража. Человека, готового убить каждого, кто может нести в себе угрозу Дагорту.

Илай вскользь думает о том, что ему не хочется убивать: ни Виктора Гроссерберга, ни Рейнарда. Он старается не позволять этим мыслям одержать верх и поворачивает к Клиффу Холджеру голову. Он поджимает губы, прежде чем с сожалением заметить:
— Выжила только половина. Я попытался им помочь, но вывести соли из организма в таких количествах практически невозможно.

То, что ему ответят уже не имеет огромного значения — да и каков смысл, если тела погибших, должно быть, уже остыли.

Когда Илай поворачивается к остальным, то выглядит уставшим — под глазами его залегают глубокие тени, а речь становится тише. Он не лжёт и не прячется, но требует сиюминутного решения: пока он ещё может контролировать происходящее.

Когда они войдут в Пустоту будет уже слишком поздно.

— Каков ваш ответ? — хрипло спрашивает он, скрещивая руки на груди и смотрит на Виктора Гроссерберга в упор.

Змеиное шипение. Факел, лижущий потолок. Женский голос. И глаза безумца, в которых написана жажда убийства.

Илай помнит — он не забывает ничего.

стояли звери около двери; в них стреляли, они умирали а перед смертью они смотрели; на мир за светлой, прозрачной дверью

[ ► ]

[indent]Далеко на юге, – где песок бел, воздух густ, а солнце негостеприимно зло – когда-то тоже жили люди: обособленные, к чужакам подозрительные и, как многие кочевники, жившие по своему укладу, по своим моралям, по своему разумению. У людей были боги с певчими именами и жуткая традиция о благородной цели. Каждый год они выбирали десятерых, ставя перед каждым из них десять же чарок, лишь в одной из которых была вода. Каждый год, когда солнце чернело, они выбирали “зеницу бога” – своего физического и духовного проводника – веруя в то, что руку достойного к верному выбору направят высшие силы, в оплату забрав остальных девятерых.

[indent]Тогда, уже долго живший под этим злым солнцем с этими обособленными людьми, он набрался дерзости спросить, может ли он тоже попробовать. Ему, сострадательно улыбаясь, все же не отказали, но и обряда так и не провели, лишь позволили испытать свою удачу, ибо боги с певчими именами улыбаются всем, вне зависимости от того, чья кровь течет в их венах. Десять глиняных чарок: одна с водой, а девять остальных с щадящей долей яда. На самом деле это было крайне непрофессиональной самодеятельностью, которая, в итоге, все же помогла ему заручиться тенью доверия этих недолюбливающих чужаков людей. И, да…

[indent]… Боги, как оказалось, не сильно-то его любили.

[indent]Сейчас, смотря на слабо мерцающую, голубоватую жидкость в трех склянках, Виктор флегматично думал о том, что есть в этих двух моментах – прошлого и нынешнего, – что-то неуловимо схожее. Только сейчас в отличие от “тогда” ядовитая доза влита в полном объеме и никто не станет доверять ему сильнее, даже решись он сыграть в эту очередную игру на выживание. Никто из них и, конечно же, уж точно не пресвятой, до скрипу верный пёс Илай, трогающий его льдистым своим, стеклянным взглядом. Виктор смотрит на него мельком и улыбается ему тоже мельком, но столь нежно и понимающе, что в этом беглом жесте смысла больше, чем в пустом звоне слов.

[indent]“Не сегодня, Ваше Превосходительство, у меня еще слишком много дел и ваши умытые освященной водой клыки совсем не вписываются в мои планы”.

[indent]Виктор тушит сигарету и берет одну из склянок в пальцы, присматриваясь к переливам цветов в глубине ее. Все красивое, по иронии, вечно ядовито. Виктор думает, что ему бояться нечего (уговаривает себя), тьма ведь не в плоти его и не в костях его, но бледной тенью вьется где-то на периферии беспокойного разума, упрямый светоч которого не выжечь никакими солями и никакой кислотой – это он знает точно. Да и, будем честны, откажись он от этого и сразу же подпишет себе смертельный приговор, ибо отказ сейчас, должно быть, будет красноречивей признания – этого он точно не знает, но догадывается.

[indent]Рейнард сидит напротив, внимательно слушает и перекатывает свою склянку в пальцах, другой пятерней бездумно зарываясь в мягкую шерсть перебравшейся к нему ближе кошки Виктора, что уложила тяжелую голову на его подергивающееся в напряжении колено. У Рейнарда в глазах задумчивая взвесь и в голове суетливый бедлам. Рейнарду умирать претит. Рейнарду это не выгодно. У Рейнарда Ворон, дела, неотданные долги и так, должочки; у Рейнарда Дом, расторможенная Баронесса, сотня душегубов без толковых инструкций и один невыносимый умник, которому хорошо бы выжить. Им обоим хорошо бы выжить, вот что.

[indent]Рейнард – умный малый – догадывается, что будет, если он откажется от этой двойственной милости; чувствует это мрачное предзнаменование в воздухе, за годы, благо, научившийся читать между строк.

[indent]Рейнард задумчиво смотрит на инквизиторов, и еще задумчивей он смотрит на Виктора, на эту свою персональную головную боль, наблюдая за тем, как узловатые его, обтянутые перчатками пальцы снимают со склянки крышку. Виктор замирает на мгновение и смотрит в ответ, красноречиво так и мрачно, и в бледности его глаз Рейнард видит это настойчивое и бескомпромиссное: “пей”; хотя скорее: “пей сейчас же, выродок”. Рейнард почему-то уверен, что если прямо сейчас он обронит слово отказа, то уважаемый муж и величайший ученый Коллегии насильно затолкает эту склянку ему прямо в глотку.

[indent]Ему, в целом, терять (практически) нечего – со смертью он вальсирует уже не один год, и давно уже взял за правило не строить далеко идущих планов и никогда не загадывать себе мирной, обывательской смерти. Рейнард откидывает свинченную крышку обратно на стол и принюхивается к токсичному вареву, едва одергиваясь и морща нос. Самая дешевая сивуха и та, явно, пахнет лучше, чем Это.

[indent]— Если что, не придавайте мой труп пламени, — покосившись на приложившегося к склянке инквизитора Холджера (его интересует реакция, не более того, и стоит отдать честь чужому самоконтролю), прохладно и как-то отстраненно начинает Виктор, но по улыбке его видно, что в глубине себя он злорадствует, не то храбрясь, не то дерзя неизвестно кому и для чего. — Он еще послужит науке в это темное время.

[indent]Рейнард, молчаливо наблюдает за тем, как Виктор решительно опрокидывает содержимое склянки себе в горло, закашливаясь от крепкой горечи, сжимаясь и прикрывая рот ладонью. Каких-то несколько секунд он выглядит настолько нетипично беззащитным, что Рейнарду на мгновение хочется присоединиться к резво рванувшей к хозяину кошке, перемахнувшей через стол и с низким урчанием прижавшейся к его колену. Он успевает себя одернуть и его нечитаемый взгляд остается непроницаемым, не выдавая мыслей.

[indent]— Осмелюсь предположить... — мрачно хмыкает Рейнард, растягивая надсеченные шрамом губы во все такой же раздражающе-едкой улыбке, и прежде чем сделать первый (и единственный) глоток, салютует всем окружающим склянкой, — … что чокаться сейчас будет неуместно.

[indent]Когда приходит черед Рейнарда кривиться от въевшейся в язык горечи (а он, между тем, обычно не кривил лицом даже от самого дерьмового вина), Виктор, прокашлявшись все-таки, поднимает голову, коротко и риторически интересуясь у всех присутствующих: “почему”, мол, “на это вот беспринципное и наверняка опасное животное без рода и племени не надели намордник и иные средства контроля, как то предписывают давно заведенные и утвержденные правила”. Рейнард не отвечает – не с этой, вставшей поперек глотки, горечью, – но хмыкает, и его улыбка на мгновение действительно начинает походить на оскал.

[indent]— Не в обиду вашим талантам, Ваше Превосходительство, но запить-то эту дрянь можно? А то вкус, поймите меня правильно, явно не Агорский полусладкий Совиньон десятилетней выдержки, — сипло интересуется, не удержавшись от очередного подрунивая Виктор, оттирая губы от запечатлевшегося на них горького привкуса.

Отредактировано Виктор Гроссерберг (2019-10-18 19:12:01)

Надо же, как забавно получалось: после того, как их маленькое собрание закончилось, без следа исчезло и горькое послевкусие на языке. Им представилось свободное время, но большую его часть Клифф потратил на разговоры — с другими инквизиторами. Как говорят, с возрастом человек все больше испытывает потребность в слушателях, вроде как естественный ход вещей, связанный с передачей опыта. Возможно, это и так. Но для Клиффа сейчас — это способ понять моральное состояние своих людей.

Только к ночи он скрылся в своей комнате, отведенной ему Пэйтонами. Внутри его встретила роскошь, но не та безвкусная, которую так любит их драгоценное высшее общество; мягкий свет и даже четки с семью бусинами на прикроватной тумбочке — достаточно хорошо зная Киллиана Пэйтона, Клифф не сомневался, что такие лежат в каждой комнате. В конце концов, что еще им остается, кроме как молиться?

Но к четкам Клифф не притронулся. Молитвы, как и всегда, остались невысказанными.

Вместо этого он заполнил тишину каким-то тягучим мотивом, привязавшимся к нему в дороге. Что-то про морской бриз и темные тени под водой, скользившими под кораблем, отправившемся в дальнее плаванье. И конечно, про мечту. Хотя это все песни, а здесь, под дышащей жаром пустыней, толком даже не почувствуешь соленой прохлады с моря, если не спускаться к самому порту, не говоря об остальном. Клифф и так уже слишком долго смывал с себя редлартские пыль и песок — занятие безнадежное, но хотя бы ненадолго.

Вытирая шею, Клифф на секунду скривился от боли, потом — усмехнулся. Вот же. Муха постарался. А приступив к бритью, медленными и методичными движениями, Клифф даже почти услышал насмешливое: «да никто этого не оценит».

Кажется, про необходимость иметь слушателя не так уж и далеко от истины.

Но все это — умывание, бритье — нужно лишь для иллюзии нормальности. Если постараться, обман можно будет легко спутать с реальностью. И у Клиффа получилось — остаток ночи он спал спокойно.

***
И вот он снова перед картой и в кругу все тех же физиономий. Почти кружок по интересам, весело подумал Клифф. Наверное, это из-за его отвратительной бодрости. Несмотря на ранний подъем, повсе всего нескольких часов сна Клифф чувствовал себя отлично. Он подозревал, в чем дело, поэтому еще до официального сбора поблагодарил Илая, сказав, что у него есть все возможности вернуть в этот несчастный мир что-то напоминающее кофе. Хотя над вкусом придется поработать.

Клифф слушал Илая, не отрывая взгляда от плана здания. Поставленная перед ним задача была простой.

— Мы пришли, чтобы изучать. Верю, что ребята из Легиона очень наблюдательные, но оставим это ученым. Легион также будет в сопровождении, — после недолгого молчания ответил Клифф. — Важнее всего, что станет нашей целью.

Он кивнул на план здания, как бы приглашая.

— Впереди читальный зал, дальше по лестницам коридоры ведут либо в саму библиотеку, либо — в главный архив. Ну, думаю, некоторые, — Клифф посмотрел на Виктора, — и так это знают. Я бы предложил архив первым, — он начертил пальцем невидимую черту вдоль коридора и комнат на пути к нему. — Он кажется мне интереснее. Что касается Легиона… Нас стало меньше, но даже так: мы в замкнутом пространстве, не имеет смысла тащить всех в одно место, будем друг другу только мешать. У нас десять инквизиторов и, кажется, около двадцати легионеров — треть из них или больше лучше оставить здесь. Они вряд ли имели дело с чем-то необъяснимым, и есть вероятность, что после архива некоторые уже не будут нам… хм, — он помедлил, — полезны. В конце концов, мы ведь словно идем в подземелье с потушенными факелами, — Клифф недобро улыбнулся. — Среди них стоит выделить тех, кто лучше обращается с холодным оружием.

Он кивнул Рейнарду, это уже — его задача. Клифф не особо рассматривал маски, чтобы понять, сколько людей здесь умеет за себя постоять, а не насиловать женщин.

После собрания Рейнард собирал вокруг себя своих ребят (быстро же он признал их своими) — в казармах царило тягучее молчание и плотная полутьма. Он честно говорил о том, что будет тяжело; что будет невыносимо; что будет опасно; что будет смертельно. Рейнард — не такой лидер, каким его хотели бы видеть. Он не строил ненужных надеж и не питал ложных иллюзий, и все это — не будет скармливать своим людям, как скармливают покрытые мясом кости бродячим собакам. Рейард говорил честно, в правде его нет ни толики позитивных прогнозов.

Наутро во время обхода, он, неожиданно бодрый и даже не чувствующий боли от недавних побоев, нашел человеческий труп: один из молодого выводка лежал на койке ничком, уткнувшись лицом в алую и влажную подушку. Подушка была алой и влажной от крови, а в распахнутых глазах, сквозь мутную пелену, пробивались призраки страха. Он покончил с собой. Это было нормально: напряжение делало воздух густым и плотным, что его, казалось, можно было разрезать ножом. Люди нервничали. Люди умирали от неизвестности. Рейнард выдыхал и закрывал мертвецу глаза, а после — уходил подготавливаться к будущему походу. Не к чему было скорбеть об неизвестных ушедших. Время для скорби будет позже, когда они вернутся назад. Если вернутся.

Об этом происшествии он никому не сказал. Те, кто ночевал рядом с несчастным, уже видели его охладевший к утру труп. Больше никому об этом знать не следовало: не нужна была эта лишняя паника и новое угнетение. Рейнард всматривался в планы на картах, слушал инквизиторов, осматривался по сторонам, то и дело цепляясь взглядом то за лежащую за куполом часть библиотеки, то за четко вырубленную тенями, высокую фигуру Виктора. Отрешенный и занятый своими делами, активно записывающий, источающий холодное спокойствие и какую-то отупелую уверенность, он был для Рейнарда маяком: они в порядке. Пока что им ничего не угрожает. Они еще в безопасности.

Виктор был единственным, кому Рейнард был готов доверять. Возможность разделения ему не нравилась так же сильно, как перспектива бесславно умереть. Или славно умереть. Смерть, как выход, его не устраивала в принципе. Они еще поборются за свои души и свои кости.

Он говорит:

— Предлагаю оставить лучников на боковых лестницах. Эта позиция подходит для защиты основного зала, если из коридоров полезет какая-то нечисть или безумцы. Среди них есть около восьми человек, владеющих стрелковых оружием, — так он говорит, кивая на легионеров неподалеку. На своих людей. — Остальные либо не умеют сражаться, либо хороши только в ближнем бою. Неспособных защищать себя и остальных я бы повел вперед в качестве разведки и приманки. Пусть осматривают помещения по пути, но ничего не трогают и оповещают о чем-то подозрительном и необычном. Если их убьют или они сойдут с ума, мы сможем хотя бы примерно понять, что ждет нас впереди. Так мы сможем уберечь ученых от опасности.

Это было подло и это было несправедливо. Рейнард поднимает глаза от карты и смотрит на Клиффа Холджера — он должен понять, о чем идет речь. Никто из этих людей не имеет права его осуждать. Рейнард не подписывался подохнуть среди пыльных книжонок и спертого воздуха неизвестно от чего. Ему еще нужно пожить, он рассчитывал еще лет на двадцать. Если понадобится, он пожертвует всеми своими людьми, если это даст хотя бы малейшую возможность выиграть время. Выжить. Сбежать.

В бегстве от смерти нет ничего постыдного.

Он говорит:

— В архивах, насколько мне известно, часто хранится то, что не следует оставлять на виду. Там может быть спрятано что-то, что может быть важным и полезным для ученых, — так он говорит, и палец его обводит комнатушку архивов на плане. С выбором инквизитора Холджера он был согласен хотя бы из стратегического его значения. — Небольшой отряд из инквизиторов и легионеров можно оставить на входе — мелким отрядом проще двигаться и проще отступать.

На самом деле, если быть предельно честным, архивы не нравились с точки зрения планировкит. Чаще всего это были крайне замкнутые, плотно организованные помещения с минимальной маневренностью. Большой отряд легко может застрять при отступлении и даже бегстве — если инквизиторы понимали и почитали понятие дисциплины, то разношерстный народ Легиона не мог похвастаться выучкой организованностью. Рейнард не исключал возможность паники и безумия. Рейнард не исключал понятие трусости.

Рейнард не исключал предательства — от любого человека, который пойдет вместе с ним за территорию купола. Потому что кто мог знать, что именно их там ждет: сладкие речи бесовщины, призывающие убить ближнего своего, или же ужасающие галлюцинации, способные выжечь разум настолько, что даже новорожденный младенец покажется гением. Рейнард не знал ничего.

Рейнард вел обреченных на смерть, как себя самого.