[indent]— Стреляй.

[indent]Прохладно отзывает тьма голосом Виктора Гроссерберга.
[indent]Сухо отзывается Виктор Гроссерберг голосом этой тьмы.

[indent]Виктор толкает дверь коленом, раздраженно отпихивая заедающую её громаду в сторону. Он мрачно смотрит на вошедшего вместе с ним Шимуса. Он равнодушно смотрит на револьвер в пальцах вошедшего вместе с ним Шимуса. Он скидывает оттягивающую руки поклажу – рюкзак с вещами, тубус с бумагами, вязанку сушняка и замотанные в тряпье муловы кости и мясо – на пол и поворачивается, руки разводя в стороны и демонстративно раскрываясь, глазами своими впериваясь в глаза Шимуса; в верхнюю часть его бледнеющего в темноте лица Шимуса, где должны быть его хаосовы глаза.

[indent]“серые. ртутные. холодные” — зачем-то уточняет Виктор Гроссерберг в своем уме.

[indent]Для завершенности мизансцены не хватает, пожалуй, только тикающего часового механизма, но его с лихвой заменяет звонкая песнь сверчков и квакш.

[indent]— Нет? Ну, тогда закройте свой рот, ваше благородие, будьте так любезны.

[indent]Огрызается Виктор, решив вслух не уточнять того, что если бы к их порогу пожаловал кто-то иной, то Шимус уже лежал бы со вскрытым горлом. Решив не уточнять того, что оружие стоит обнажать лишь тогда, когда действительно намереваешься им воспользоваться. Решив не уточнять потому, что если Шимусу недостает ума самому понять это, то это только его проблемы. Впрочем, он не уточняет и другого. Он не уточняет того, что на самом деле не отказался бы от этой пули. Ото всех шести пуль этих в своем бренном, заунывно ноющем мясе, если быть точным, лишь бы не чувствовать больше усталость эту, тяжесть эту и раздражение это.

[indent]Он заплутал, он вымок, он замерз, он устал, он вымотался, он натерпелся страху. Он неприлично истощил себя, в тоже время сделав немало полезного: все-таки нашел лагерь, собрал их вещи, срезал остатки мяса и кости, набрал воды, собрал сушняк, забрал окропленные кровью карты. Он сделал все это ради их общего блага для того, видно, чтобы в итоге быть встреченным нацеленным на себя оружием. Несомненно, он был предвзят (очень и крайне); как несомненно и то, что он слишком устал для страха, зато сил на злость у него всегда было в достатке.

[indent]Когда Шимус робко кладет ладонь ему на плечо, Виктор стряхивает ее резко и бездумно, оборачиваясь и видя протянутый ему рукоятью вперед револьвер.

[indent]Виктор спрашивает:

[indent]— Тебя, что ли, пристрелить, милорд?

[indent]Шимус смотрит почти обиженно и как-то мутно, отрицательно мотая головой и поджимая губы.

[indent]— Нет, — говорит Шимус.
[indent]— Я, кажется, скверно себя чувствую, — говорит Шимус.

[indent]“а жаль…” — думает Виктор, но вовремя прикусывает язык, решив не уточнять, как скверное самочувствие (которое либо есть, либо нет) может “казаться”.

[indent]Несколько долгих секунд он смотрит то на Шимуса, то на оружие в его подрагивающей руке, но в итоге все же берет револьвер тремя пальцами, делая это со столь демонстративной брезгливостью, словно ему предложили прикоснуться к чему-то бесконечно мерзкому. Ллойд Берриган, после громких событий, прослыл фигурой, вспоминать о которой было несколько не принято; и детище трудов его у наслушавшегося о нем всякого Виктора, закономерно вызывало ассоциации не лучшие. Он чувствовал себя так, словно прямо сейчас предает все научное сообщество, некогда эгоистично лишенное знания об этом механизме.

[indent]Вся эта элитарная прослойка голубокровых выскочек его бесконечно утомляла и раздражала, и большинство из них он воспринимал не иначе, как сукиных детей, настойчиво лезущих туда, куда их не приглашали и отчего-то искренне верящих в то, что общим правилам именно они могут не подчиняться. И Шимус Отречённый; Шимус Знающий; Шимус Берриган не был лучше прочих, ведь где бы он сейчас был, если бы не настойчивая протекция его – Виктора – дражайшего отца? Где-то, но явно не тут. Ничтожество.

[indent]— Держись от меня подальше, достопочтенный.

[indent]С намеком на угрозу выплевывает Виктор, надрезая чужое лицо прохладным взглядом и откладывая вверенный ему револьвер на каминную полку, тут же возвращаясь к своим делам. Пока Шимус не начал откровенно харкать кровью и биться в припадках, должно быть, он сможет подождать со своим “кажется скверным” самочувствием. Помощи от этого болезного белоручки не дождаться (впрочем, Виктор даже не пытается о ней попросить) и, он молчаливо и единолично вносит изменения в окружающее их пространство, стараясь не упускать деталей.

[indent]Подпирает дверь, плотно заставляет окна, чтобы света в них не было видно снаружи, разжигает лампу, вдумчиво перебирает вещи, относит карту и бумаги на стол, собирает из сушняка основу под костер в занесенном сажей очаге (но не разжигает его, опасаясь того, что варэмаамы еще близко и могут заметить дым), без стеснения скидывает одежду, оставшись в исподнем и внимательно осматривает себя на предмет паразитов, снимая нескольких пиявок и вскрывая подозрительное уплотнение на внутренней стороне бедра, откуда вместе с кровью выдавливает несколько мясистых, пульсирующих личинок, после вычищая и закрывая надрез.

[indent]Это место не терпит ни слабости, ни страха и Виктор знает это наверняка.

[indent]Закончив с собой и влезши в сменные штаны, он подходит к трясущемуся в ознобе Шимусу, оставляя лампу на переставленном ближе стуле и сам опускается на кровать. В холодном свечении лампы Шимус выглядит столь дерьмово, что впору дать ему прозвище Несчастный. Шимус Несчастный – нездорово бледен, чрезмерно тёмен венами, красен глазами и сально лоснится от обильной испарины, страдая от колотящей его неуемной дрожи, похожей на тремор. Он неосознанно скрипит зубами и губы его почти черны от катящихся с носа алых, жирных капель крови.

[indent]Виктор шумно выдыхает и трогает себя за переносицу, чувствуя подступающую к горлу тошноту. Будто ему и без того проблем было недостаточно. В этой хаосовой экспедиции, будь она неладна (а она уже не ладна), с лихвой хватало своих “не по плану” и подцепивший лихорадку Шимус был еще одним пунктом в этом неприлично длинном списке. Виктор никак не мог повлиять на это. В конце концов, он не может приказать Шимусу не болеть и как-нибудь по-быстрому излечиться. Нет, так это, к сожалению, не работает.

[indent]Медяная лихорадка в сути своей была явлением на Соутсе столь распространенным, что страх вызывала только у новоприбывших, несведущих чужаков. Ей было достаточно переболеть лишь раз, чтобы в дальнейшем забыть о ней, как о страшном сне. С отсылкой, правда, на то, что рядом будет находиться кто-то сведущий для поддержания, ухода и контроля за зараженным, потому что в ином случае вероятность летального исхода значительно увеличивалась. Жар, костные боли, рези, навязчивые галлюцинации любого типа (по отдельности или все вместе), бред, паранойя – все это имело место быть.

[indent]Время на выздоровление обычно варьировалось в пределах девяти дней, которых хватало для того, чтобы человек смог перетерпеть и выкарабкаться своими силами – панацеи не существовало, все зависело от зараженного, помочь которому можно было только облегчением губительных симптомов. Виктор в свое время справился за четыре, но все эти четыре дня он страстно грезил о безболезненной смерти столь отчаянно и навязчиво, что та во всевозможных формах снилась ему в короткие эпизоды тревожного бдения.

[indent]— Идиот горестный. Иди сюда.

[indent]На редкость беззлобно, в большей мере устало и, как можно более мягко позвал Виктор, видя сейчас в Шимусе не столько человека или ученого, сколько испуганного, раненного зверька, молодого и закономерно бестолкового. У Виктора, благо, где-то в спасенных бумагах должна была остаться рецептура облегчающего симптомы отвара, но сейчас ему недоставало ни сил, ни возможности, ни света, чтобы выйти на поиски необходимых ингредиентов. Впрочем, облегчить чужие страдания он сможет и другими, более знакомыми и простыми в исполнении методами.

[indent]Когда Шимус все-таки подсел ближе, Виктор настойчиво отобрал у него одеяло, выругиваясь при виде мокрой одежды под ним. Почему, интересно, этот недалекий идиот все еще не умер? Удивительно. Виктор было потянулся снять сырые тряпки с чужого тела, не удержавшись от острой усмешки, когда Шимус вдруг одернулся от его рук трепетной ланью и сжался в комок нервов, отчего одолевающая тело его дрожь лишь усилилась. Виктор по-кошачьи фыркнул.

[indent]— Что ты на меня пялишься, как нецелованная девка в первую брачную ночь? У тебя жар, цыпленок, и твои мокрые тряпки это только усугубляют. Если тебя это успокоит, то ничего принципиально нового я там не увижу, и уж клянусь, что на целомудрие Вашей Светлости посягать не буду, — положив руку поверх сердца неторопливо и почти не ядовито отзывается Виктор, нахмурившись при созерцании картины того, что Шимус все так же, будто оглох или был контужен, смотрит на него тупоголовым бараном. — Снимай тряпье, Берриган, или это сделаю я, и поверь, сделаю так, что тебе не понравится.

[indent]Понизив голос добавил Виктор, даже не пытаясь отвести взгляда, но в итоге, цыкнув, все же смиловался и потеснился, а после и вовсе отошел обратно к рюкзаку, откуда достал флягу со спиртом, осмотрительно прихваченную с тела одного из покойных наёмников. Когда он вернулся обратно, поставив на стул рядом с лампой чашку со спиртовым раствором, сквозь сивушную вонь которого робко пробивался сладковато-свежий запах заимствованного из вещей Отреченного цветочного масла, Шимус, свалив снятые вещи в кучу рядом с койкой, пялился на него из зазора в коконе одеяла, вызвав тем самым еще один непроизвольный, тяжелый вздох.

[indent]Как ребенок, видят боги.
[indent]И на что он только надеялся, когда брал этого с собой?

[indent]— Сними. Это. Хаосово…

[indent]… в ы д о х

[indent]Виктор встряхнул головой, несколько раз глубоко вдохнул и сел рядом, упершись локтями в колени и сдавив пальцами переносицу на низко склоненной голове. Он не любил подобные моменты и ему претило упрашивать, потому что ощущал он себя предельно глупо, искренне не понимая, почему нельзя делать так, как велено. В конце концов, он ведь мог бы вообще плюнуть на это (на самом деле нет), потому что он тоже порядком устал и вымотался, и предпочел бы сейчас если не здоровый, то хоть какой-нибудь сон, а не мытарства с этим несносным упрямцем.

[indent]— Слушай, Шимус, послушай ка меня, ладно? Твое самочувствие – это следствие местной болезни, которую называют “укусом Матры” или медяной лихорадкой. Это не страшно, это можно побороть и это не смертельно, если обеспечить больному уход. Понимаешь? Вполне логично, что тебе неприятна именно моя компания, и я тоже не в восторге, но у тебя, как понимаешь, нет иного выбора. Либо ты делаешь то, что я от тебя прошу, либо мучаешься в агонии и, вероятно, медленно умираешь в своей рвоте, дерьме и моче – такие примеры тоже встречались и не раз. Ты ведь не хочешь сдохнуть, Шимус? В мире ведь еще так много цветов, которые можно запихнуть в чужие вещи, а у моего раздражения еще столько оттенков, которых ты не видел.

[indent]Виктор говорит медленно и спокойно, вдумчиво, как можно было бы говорить не с человеком, но с испуганным зверем, в попытке успокоить его и заручиться его доверием. Он усмехается на окончание своих слов, не сразу поняв, что Шимус, едва слышно шорхнув неохотливо стянутым одеялом, все же внял его увещеваниям, причем, кажется, гораздо раньше, чем он закончил. Отлично. Хороший мальчик Шимус, послушный мальчик Шимус, здравомыслящий мальчик Шимус. Теперь бы еще поверить в то, что так будет и впредь, что, как подозревает Виктор, очень вряд ли.

[indent]Шимус выглядит… странно. Под хламидой его неизменной, слоистой накидки деталей обычно не различить, да и не возникало никогда у Виктора в подобном необходимости. Но сейчас, когда он сидел перед ним практически нагой и какой-то предельно беззащитный, Виктор, не скрывая своего почти неприличного интереса, рассматривал бледное его, трясущееся тело, со сдержанной жадностью цепляясь за самые броские детали.

[indent]Шимус был тонко сложен, жилист, нездорово бескровен, темнел алыми пятнами изнутри прилипающей к влажной от пота кожи крови, и весь был каким-то по-юношески нескладным: то ли каким-то избыточно угловатым, то ли каким-то непропорционально вытянутым. Но в целом, конечно, дурен собой точно не был. На груди его примечательным пятном чернел очерк въевшейся под кожу татуировки, поверх которой, подвешеное на цепочку, висело нечто похожее на…

[indent]Виктор сморгнул, осознавая.

[indent]Ему и раньше доводилось встречать руны эпигонов, забытые и брошенные в пыли могильников, и всегда при виде их он чувствовал отзвук некой боязливой, неуверенной досады от того, что ему не дано услышать того пения, которые издают эти кости. Сложно отрицать, что руны были крайне интересным примером симбиоза человеческого и хаотичного начал, и вызывали у него неподдельное любопытство, но именно сейчас он ощущал вовсе не интерес, а скорее смятение. Известно было, что от прикосновения неискушенного руна, как принято было говорить, очерняется или проклинается, губительно влияя на того, кто без дозволения потревожил ее покой. Виктор видел несколько ужасающих примеров того, что Хаос делает с излишне любопытными и этого было достаточно для того, чтобы стать на порядок более осмотрительным.

[indent]“... сейчас эти мысли лишние” — отчетливо слышит он в нутре своего разума, подытоживая, склонившись к мысли о том, что Шимус либо родившийся в рубашке идиот, либо носит за бессмертной душой слишком много тайн и секретов, расспрашивать его о которых сейчас явно будет бесполезно. Снедаемый одурью лихорадки он все равно не скажет ничего толкового, или просто откажется говорить в принципе и, к тому же, закроется в себе. Важной на данный момент была лишь необходимость в избавлении от этого сомнительного аксессуара, ибо Виктору, говоря честно, рпетило войти в число неосторожных идиотов.

[indent]— Сними это, будь так добр.

[indent]Как можно мягче просит Виктор, кивая на руну, и Шимус смотрит на него долгую минуту прежде чем, дернувшись, как от удара и спохватившись, спрятать руну в ладонях и клетке пальцев, впившись в нее с таким остервенением, словно она была тем единственным, что держало его в этом мире. Виктор нахмурился, быстро поняв, что столкнулся с очередной проблемой. Плохой мальчик Шимус, своенравный мальчик Шимус, безалаберный мальчик Шимус. А ведь они только договорились. Это пустое противоборство начинало откровенно утомлять. Виктор порывисто вскинулся, отходя и беря с дальнего стола примеченую ранее резную шкатулку, с которой вернулся обратно, швыряя ее к коленям Шимуса.

[indent]— Клади. Её. Сюда. Быстро!

[indent]Вспылив, отрывчато рявкнул Виктор, стоя на грани мысли о том, чтобы выволочь его, как есть, к хаосовой матери на улицу и оставить там, в темноте и холоде, на съедение дикому зверью. Шимус Отреченному, Шимус Своенравному, Шимус Глупому стоило поскорее понять, что Гроссерберг-младший крайне далек от компромиссного характера своего дорогого отца; потому что если Виктор Гроссерберг говорит “прыгать” – надо прыгать, даже если под ногами разверзлась Бездна, а у тебя нет ног.

[indent]Только после окрика, поежившись, Шимус все-таки сдается и подчиняется, трясущимися руками пытаясь подцепить злополучную цепочку, но раз за разом не справляясь, из-за чего начинает нервничать еще сильнее. Виктор, наблюдая за этим со стороны, тяжело вздыхает (в который раз уже) и отпихивает его руки в сторону, трогая пальцами кипяточную кожу на чужих плечах, самой цепочки касаясь лишь тогда, когда Шимус говорит свое тихое “нет”, на его уточняющее: “что-нибудь случится, если я возьму ее вот так?”. И ничего, действительно, не случается. Виктор убирает руну в шкатулку, которую ставит на каменную полку рядом с револьвером, вновь возвращаясь.

[indent]— Мне она не нужна, Шимус, и она подождет тебя там, ты будешь постоянно ее видеть, ладно? А теперь давай, ложись ка.

[indent]Виктор стряхивает с себя налет раздражения и поддерживая Шимуса под затылок, укладывает его на простыни. Он устраивается рядом с ним, в спиртовом растворе смачивая один из своих чистых носовых платков и разворачивается, едко пахнущей тканью берясь обтирать чужое, сведенное знобливой дрожью тело. Он трогает тканью виски его и шею, тщательно собирая с них пленку липкой испарины; он обтирает его грудь, высоко вздымающиеся бока с реберной сеткой и впалый, напряженный живот, едва задевая тканью мягкие абрисы впадинок над пахом; он обхватывает пальцами его запястье, поднимая руки его над головой, и вновь смоченной тряпкой обтирая сгибы локтей и подмышечные впадины, вновь задевая ребра; он поддерживает его ногу под бедром, проминая бледную кожу пальцами, неторопливо смачивая тонкую кожу под коленями.

[indent]Закончив, он вешает напитанный влагой платок на край стула и помогает Шимусу улечься, как можно комфортнее. Виктор не дал ему укрыться, но в достатке напоил водой, и в какой-то момент, позволив себе поддаться сиюминутному порыву, вытянул руку, прикасаясь к темным и влажным завиткам мягкий волос, чуть зарываясь в них пальцами и медленно поглаживая чужую голову. У Шимуса горячка, Шимусу дурно, Шимус, скорее всего, потом даже не вспомнит об этом.

[indent]— Постарайся уснуть, птенчик. Я укрою тебя, когда раствор испарится.