Туман стелился низко, накрывая собой берег позади и тёмное от плохой погоды море впереди. Зыбкий серый мир вокруг них дрожал – или же это дрожь самого Миколаша? С Шимусом они встали до рассвета, вступив в промозглый мир поздней ночи – самого тревожного времени суток. Переходное время, когда мир блекнет, а все очертания становились смазанными, поддёрнутыми дымкой, и призраки прошлых дней обступали со всех сторон. Миколаш не боялся своих призраков, он любил их – как часть себя, пребывая в успокаивающей гармонии.

Лишь Эйлин бередила его душу, впиваясь острыми ногтями и разрывая её на кусочки с видимым удовольствием, чтобы вновь сшить обратно. Она забавлялась, захваченная властью своего странного чувства юмора, и любила, как умела. В конце концов, их учили любить одну лишь Матерь, и никого больше. И это – причина, по которой Эйлин разглядывала линию горизонта, напряжённо впившись в борт пальцами, бледными и тонкими. Паучьими.

Весь день они втроём ждали этого момента, почти не отрываясь от созерцания небес. Морякам это казалось забавным, но посмеялись бы они, зная истину. К сожалению, их компания необходима, и это ограничивало их с Шимусом от слишком откровенных разговоров и использования рун, пусть те никогда их не покидали. Ограниченные люди Дагорта не поймут ничего и одновременно слишком многое, если в их присутствии хоть немного коснуться словами Матери. Вся горечь, конечно, не в этом – печально, что нельзя будет всех их принести в жертву. Слишком явный след сразу наведёт множество ненужных в закрытом мире подозрений. Поэтому моряков они игнорировали и ожидали, когда пылающий золотом диск раскатится докрасна, опускаясь к горизонту.

Закат – не их время, но это не имело никакого значения. Не сегодня.

Миколаш и сам пребывал в непривычном для себя взбудораженном состоянии. Его исследования, его путешествия, его приключения – неотъемлемая и приятная часть жизни, но никогда они не вызывали столь бурного интереса и пожирающего изнутри предвкушения. Серые, обычно словно мёртвые глаза, сейчас неожиданно ярко выступали на тронутом уродством лице – поднявшийся с нижний палубы моряк отшатнулся, встретившись взглядами. Нет большой разницы в том, что этот человек увидел или подумал, когда все мысли занятыми только ею.

Шимус стоял рядом, сосредоточенный и внимательный, но всё равно немного нелепый. Это так странно: Миколаш всю свою жизнь считал, что не способен ни к кому привязаться, кроме Эйлин, что кроме Матери ему никто и не нужен. В этой истине нет ни горечи, ни одиночества – наоборот она наполнена бесконечной, острой, как осколки стекла, любовью. Болезненной, а оттого прекрасной. А после в его жизни появился Виктор, появился Шимус. И если в привязанности к последнему проскальзывала нежность старшего брата к младшему, то с первым всё оказалось гораздо сложнее.

В мире теургических практик, многие из которых с одной стороны основаны на трансцендентном, а с другой стороны стремятся к полному или частичному теозису через познание себя, мира и всего божественного, человеческие отношения временами казались слишком запутанными и сложными. Любовь к Матери, создательнице всего сущего и дышащего, прозрачна и понятна. Любовь к сестре и к брату вытекает из любви к их общей Матери, в лоне которой их жизнь началась, и счастье, если там же и закончится.

Виктор – чужой, неправильный, отрицающий божественную осязаемость; резкий, категоричный и грубый.

Весь месяц Миколаш тосковал в ставшей такой непривычной тишине, бежал от неё к Шимусу и в библиотеку. Лабиринт из длинных полок и пыльных книг считался прибежищем тишины и спокойствия, направленных на познание, но неизменно большое количество людей немного успокаивало. Миколаш не обманывался, он знал, что на него смотрели с жалостью, с отвращением, с затаённым страхом; Виктор так не смотрел. Благодаря Виктору освоиться в Коллегии оказалось куда как легче. Благодаря Виктору Миколашу открывались недоступные в иных условиях секции библиотеки и архива. В этом-то и находилось утешение.

А потом нашёлся любопытный текст, занявший всё внимание и притупивший снедающую тревогу за жизнь Виктора.

Материнское пламя.

Неприкаянный Шимус оказался впутан в представшую перед их разумами загадку: вместе они ломали головы, подступались к каждому слову со всех сторон, разбирали фразы на кусочки. Анатомировали послание. Неясное пламя, что так заманчиво сияло в их будущем, будоражило сознание возможностью прикоснуться к чему-то материнскому, искомому с пожирающей изнутри алчностью. Все мысли устремились к разгадке, и времени на сон с каждым днём оставалось всё меньше. Даже Эйлин эти дни не терзала его, захваченная и взбудораженная не меньше брата.

Они пытались воспользоваться помощью других учёных со всей осторожностью, необходимой в проклятом Дагорте, но особых надежд на них не возлагали, и не зря. Разгадка часто кроется где-то рядом, ближе, чем изначально предполагается; вот и на этот раз решение предложил Шимус – одновременно странное и изящное. В конце концов, ничего же не говорилось о живых источниках света, поэтому… попробовать им всё равно ничего не мешало. Истина в том, что Миколашу уже не терпелось действовать – совершенно несвойственное состояние.

Им пришлось нанять не только корабль, но и команду, потому что единственное направление, в котором оба умели плыть – ко дну. Миколаш не исключал и такого развития событий, но в первую очередь жаждал оказаться как можно ближе, если их план сработает. Он сразу настоял на том, чтобы перебраться на корабль и ждать на нём – закрытая нижняя палуба казалась ему куда уютнее прибрежных просторов и неба над головой.

Мучая их нетерпение, погода совершенно испортилась, не позволяя солнечным лучам соприкоснуться со светом маяка и вызывая обжигающую досаду. Миколаш старался держать себя в руках, пытался набраться терпения, и рассекал верхнюю палубу быстрыми шагами, мрачно поглядывая в не менее хмурые небеса. Даже мелкая морось, осыпавшаяся в какой-то момент с серых облаков, не сумела загнать в сухость и тепло. Его сны обрывались несколькими часами, имея самый смутный и беспокойный характер, но на общем состоянии это сказывалось мало, гораздо меньше лихорадочной взбудораженности. Впрочем, сравнивать с болезнью его состояние решительно неверно.

Третьи сутки принесли с собой холодный, пронизывающий ветер, нахлест проскальзывающий по коже, но разогнавший тучи и расчистивший небеса. Миколаш вскинул подзорную трубу, с щелчком её разворачивая и на всякий случай проверяя маяк – свет от него виден издалека, но нервозность полностью им завладела, покалывая кончики пальцев. Или то ветер? Не имело значения. Миколаш перевёл взгляд на опускающееся солнце и резко опустил трубу, с новым, слишком громким, щелчком складывая её обратно.

Он не должен ничего пропустить.