- Это дыра. И мы в ней… —  тут бы пригодилось простое слово «встряли», но Андреас использовал другое:  —  Инкапсулировались.
Именно.
Никаких новостей, ничего интересного. Несколько десятков домов и холмы, чертовы холмы, сплошные подъемы и спуски (неизвестно, что хуже, подниматься тяжелее, зато на спуске есть превосходные шансы подвернуть ногу —  ну, или свернуть шею). Трактир даже без названия, кажется, его тут наскоро переоборудовали из дома хозяев, потому что —  ну кто в эту деревню поедет?
Прежде.
Теперь вон, тени.
Они приехали в это островное королевство не так давно, но прежняя жизнь далеко —  дальше, чем они когда-либо предполагали. Первые месяцы они с Даной сидели тихо. Боялись преследования, Дагорт враждовал с Республикой Индар, но никто не отменял шпионов, наемных убийц и прочую подобную публику.
Они знали больше, чем заявили местной Коллегии,  но не лгали, рассказывая о порядках на родине, о том, что бежали от тюрьмы и пыток. 
Первое время было непросто, но медик и механик всегда найдут способ заработать на кусок хлеба. С маслом.  Так и получилось, местные не испытывали восторга по поводу чужаков никогда, однако люди везде из одной и той же плоти, крови, костей; болеют, ломают себе эти самые кости, просят микстуры от кашля и боли в желудке. Такие микстуры здесь составляли месмеры, это странное слово Андреас так и не смог на себя примерить. Он признавал, что искусство месмеров порой не слабее обычной алхимии, основанной на свойствах трав, элементов и их взаимодействия, но не одобрял какой-то мистичности, что ли, которым окутывалось здесь учение о травах и реагентах.
Магия, произносил он сначала с недовольством и почти презрением, а потом свыкся.
А потом пришла Пустота.
Теперь их отсекало нечто, чему не было имени в Высочайшей Сфере Коллектива. Теперь островное королевство оказалось отрезано.
- Как ты думаешь, —  спрашивал иногда Андреас у сестры, —  выжили ли кто-то из… ну, дома?
Дана щурилась:
- Ты скучаешь.
- Да, - признавал Андреас. —  Скучаю и тревожусь. В том числе, за родителей.
Он бы многое отдал, чтобы узнать, что случилось —  и что есть эта Пустота.
Но теперь не было ответов, и они приехали сюда, в деревеньку под названием Кромвельг, —  у Андреаса никак не получалось правильно выговорить это слово, получалось «Кром-вег», местные фыркали. «Тени», очередной феномен. Дана не признавала этого; но они оба постоянно думали о Пустоте —  и о том, что осталось за ее пологом.
Удивительно, как человек начинает тосковать по тем, кто собирался его убить.
Деревня с безымянным трактиром представляла собой скучное место, где драка двух собак —  величайшее событие. Так было всегда. Похоже, «тени» что-то изменили, но местные не торопились рассказывать чужакам свои тайны.
В трактире подавали отвратительное кисло-горькое пойло, которое даже по запаху слабо напоминало пиво —  из козьего молока они его варят, что ли? — зато неплохой гуляш из все того же козьего мяса.  Хлеб раскатывали в лепешки, похожие на рисовые, какие делали дома (не получалось не думать), но рис здесь не рос, слишком каменистая почва. Они с Даной осмотрели все окрестности, не увидели ровным счетом ничего примечательного. Одинаковые ветхие дома, жители закрывают ставни, изредка кто-то смотрит вслед неприятным тяжелым взглядом. Это не враждебность, скорее отсутствие дружелюбия —  «зачем вы здесь, уходите».
- Что у нас из наблюдений? Туман, собачья драка, вроде бы у кого-то коза пропала, но я не уверен, —  Андреас вздохнул, местные говорили на довольно своеобразном диалекте, из которого он понимал спасибо если три слова из пяти.   —  Нашел несколько любопытных растений, предположительно подорожниковые, можно попробовать в лекарственных средствах. И туман, я ведь говорил про туман?
Уходить они не собирались. Более того, пустующий трактир пополнился еще одним посетителем.
Он был узнаваем, этот человек;  с ним они познакомились —  правда, не слишком близко, —  глава Коллегии Исследователь собственной персоной. Когда Андреас следил за ним, казалось, будто рябит в глазах рыжеватое марево.
Гримм вторгался в личное пространство, ошарашивая и не давая возможности сообразить ответ.
- Рады видеть вас здесь, господин Гримм, —  правую руку все же пожал, тяжеловато поднявшись со своего места, мышей не боялся. —  Коллегия решила проверить слухи о тенях? И вы лично выбрали эту тему для исследований? Тогда, смеем надеяться, действительно что-нибудь удастся обнаружить. А пока… несколько растений, возможно, любопытных. В горах есть железо. И туман.
Он ведь говорил уже про туман, правда?

Фогелю Гримму весело. Фогель Гримм переводит взгляд с одного Тана на другого, быстро, спешно, пока не начинает кружиться голова. Фогель Гримм бодро кивает, понимающе усмехается, удовлетворённо хмыкает и протягивает руку, по которой, как по корабельному трапу, сбегает на стол взволнованный Вошь.

— Не укусит, — торжественно обещает Фогель, растягивая губы улыбкой-леской. — Съест. Проглотит живьём. Если вы размером с ячменное зёрнышко, разумеется! Или со среднего такого комара. Или с выгоревший дотла уголёк. Или...

Вошь смотрит глазками-бусинками прямо на Дану Тан так, что сразу понятно: съест. Обязательно съест. И не подавится.

Любопытно, думает тогда Фогель Гримм. То, что они говорят. Лю-бо-пыт-но.

Слова Андреаса добираются до него будто сквозь плотную дымку, сквозь какое-то марево, какую-то чёртову (ха! Дважды «ха»!) пустоту; но Фогель смиренно хмурит брови в попытке сосредоточиться. Что там? Тени? Ах да, разумеется, тени, и что с ними стало, вроде бы все на месте — вон, одна отходит от ножки стола и удаляется куда-то вглубь, это всё преломление света или ещё какая-нибудь чушь, не правда ли, Кери, не правда ли, тебе ведь известно, как работает всякая тень и всякая...

— Почка, — выдыхает Фогель, глядя Андреасу прямо в глаза. — Правая, правая почка! Это я. Братец мой — какая-нибудь дыхательная-издыхательная система. Лисбет из вивисекторов — селезёнка, Хайнрих — прямая кишка... Это я всё к тому, что сам решил, сам вещички собрал, сам добрался — но мы ведь там, в этой своей Коллегии, как единый организм функционируем! А это значит что? Это значит, что, если я здесь чего-нибудь выведаю, то не просто своему любопытству — всему королевству пользу принесу. Вот такой вот я.

Вдох. Выдох. Тише, милая.

— Скромник.

Вошь тянет лапки к ткани чужой рубашки, Фогель ловит его за хвост и промахивается. Почему? Потому что хвоста нет. Нет хвоста. Мышиное тельце исчезает в рукаве Даны и стрекочет усами почти насмешливо, поглядывая оттуда на весь жестокий, несправедливый, рыжий мир. Весь его мир.

— И всё это, впрочем, довольно грустно, — отзывается Фогель, глядя на Вошь, но обращаясь, по всей видимости, к Андреасу. — Железо, туман... Растения. Растения — не грустно, растения — хорошо, это вы мне потом расскажете, только не сейчас. Попозже.

Он выворачивается из-за стола так же быстро, как появляется за ним, а через пару секунд уже барабанит пальцами по трактирной стойке, привлекая внимание хозяина. Вертит головой, поджимает губы, даже напевает себе что-то под нос — тихо, впрочем. Не разберёшь.

— Милсдарь! — говорит он, будто пробудишись ото сна. — Милсдарь, а подскажите, может нас кто-нибудь в горы проводить? Нас — это вот, троих. Оч-чень хочется. За платой дело не постоит.

Фогель улыбается, как какой-нибудь беспризорник в свой восьмой день рождения («Дожил! Цел! Праздную!»). И, подумав, добавляет:

— Ещё фокус могу показать. Интересный.

- Удивительно, что в вашем "организме" нет мочеполовой системы, - фыркнула Дана. - Не слишком-то благозвучно называться прямой кишкой... впрочем, кто-то должен заниматься удалением хлама...
Она быстро переглянулась с братом - предсказуемо, он был несколько озадачен энергией одного из Гриммов, но давно привык ничему не удивляться. А ей Фогель скорее нравился, хотя и скакал мыслью с предмета на предмет, как его мышь - по поверхностям. Дана протянула ладонь и тот юркнул в рукав, щекотясь лапками и усиками. Даже не видя мышиной мордочки, она могла представить, как ходят пушистые мышиные щечки, пока он обнюхивает, устраивается в складках дорожной рубашки.
- Может быть, ты боевая мышь? - осведомилась она, наклоняясь к столу. Мышонок сверкал из рукава глазами, шерстка ощущалась гладкой и шелковистой. - Или мышь-шпион? Если бы у меня было крошечное звукозаписывающее устройство, я сделала бы крошечную сбрую и надела его на тебя... только представь, Андреас, какие перспективы... Что скажешь, малыш? Хочешь стать мышью-разведчиком?
Дана ворковала над мышонком, выманивая его крошками хлеба, что осталось от ужина. Местное "печенье", а скорее, тонкие засушенные кусочки теста, посыпанные семенами растения, что росло здесь в каждом огороде. Местные называли его "горчица".
Гримма как ветром сдуло - его голос доносился уже от стойки. Дана подняла голову, прислушиваясь к громкому его голосу. Вот так неожиданно они нашли спутника - разве это плохо? И да, скуки она больше не ощущала.
Хозяин, коренастый бородатый селянин, прогнал из-за прилавка свою дочь, и на рыжего гостя смотрел тяжело и недоверчиво.
- Не ходят сейчас в горы, - помедлив, заявил он. - Боятся. И вам лучше не соваться, если так-то.
- Мы заплатим, - Дана на некоторое время забыла про мышонка, который выбрался наконец из ее рукава и обратил свое внимание на горчичные семечки, - больше, чем любой из ваших охотников зарабатывает за полгода. - она пожала плечами, обвела рукой полутемный зал. - Если никто не ходит в горы, то... чем кормят семьи?
Горчичными семечками, вот чем.

Отредактировано Дана Тан (2019-06-24 17:43:49)

— В горы сейчас только дурак суётся. Вы себя-то видели?

Видел ли! Себя!

Фогель встряхивает сочной шевелюрой, улыбаются Горму уголки губ. Как же, как же! Дурак дураком, и с луны соскочил. Всего только на прошлой неделе — ряд карт, насмешливый взгляд гадалки, и все трое однорубашечных — джокеры, шуты с дурацкими бубенцами. У него в голове — такие же бубенцы, только громче, сильнее, у-бе-ди-тель-не-е. Каждый — колотится ядовитым жалом в виски.

Доброе соседство.

Фогель поджимает губы, перекатывается с пятки на носок, с носка на пятку, кивает и улыбается невпопад. Потерял сына? Великолепно! Черепа животных? Какая прелесть! Пропала-поехала-привела. Вернулась — не вернулась. Она — не она. Фогель-то знает, каково это — не возвращаться.

Он замирает неожиданно, будто громом поражённый. Роняет куда-то всегдашнюю кривенькую улыбку, теребит пуговицу жилета и ведёт плечом. Свора собачья. Слышишь, Кери, свора. Оно ведь как было (помнишь, брат?): выпустили целую стаю ненароком, одичавшую, злую, потому что одиннадцатое число дождей — злое число. И не было бы у глав Коллегии первого сына, если б не второй. Загрызли бы. Насмерть. Вот вам и будущий Мастер Мёртвого — маленький мальчик, съеденный сворой диких собак, разлёгшийся посреди тропинки.

Вставай, Кери, просыпайся. Пора домой.

Фогель звякает пригоршней монет о стойку, салютует Горму весело и машет приветливой ладонью каждой из его дочерей. Где-то пищит Вошь. Тоже, небось, прощается.

— Собаки, — говорит он Танам, скрывая тяжёлый взгляд под стеклом очков. — Хорошие люди держат собак.

И ступает прочь муштрованным шагом.

❖ ❖ ❖

Он перебирает воспоминания дрожащими руками всё время, пока они держат свой путь. Вот испуганное лицо его старшего брата, ещё ребёнка, крошечного такого, смешного. Вот псы, вот их крепкие челюсти, вот вязкая слюна один к одному с кровью — совсем близко, рядом совсем. Вот его собственные руки, которыми он — дитя — обнимает грязную шерсть.

Звери покорны воле Мастера Живого.

Чуют своего? Чуют.

Когда-нибудь и он так же напугает родную кровь. Надвое перекусит.

Тощие морды вырастают перед ним стройными, голодными, дикими рядами — и Фогель щерится в ответ. С симпатией. Почти мечтательно. Славные, славные звери в своём славном заключении. Братец бросился бы пересчитывать, а Фогель знает число наверняка — много. Ровно столько, сколько должно быть.

— Дама и господин, леди и джентльмен! — Взмах руками, ухмылка навыкат, уже человечья. — Поглядите только на местные обычаи — всё как у людей! У этого места есть свои стражи, и эти стражи сторожат свою сторону изгороди. Но как вам понравится такой вариант: это не псы заперты на псарне, а мы заперты, отрезаны от их мира от столба до столба, потому что — ну! Потому что так уж заведено.

А ещё яма.

Фогель тянет носом воздух и подходит к ней, ближе, ближе, заглянуть бы.

Прячет ладонью пёсий оскал. Таится.

Мышонок остался в ее, Даны, нагрудном кармане. Она хотела было вернуть зверька владельцу, но тот, заявив, что из двух проводников он выбрал того, что с собаками, развернулся на каблуках и двинулся прочь с такой прытью, что им с Андреасом только и оставалось, что схватить свои вещи и почти что выбежать прочь за длинноногим Гриммом - а тот, кажется, вовсе не заботился о том, поспевают ли за ним Таны или нет.
В те несколько минут, которые они потратили на преодоление указанного трактирщиков расстояния, Дана успела порадоваться тому, что они оба были одеты по-дорожному - не собьют ноги в кровь на каменистой дороге,
Лично Дана ничего против собак не имела. Не была в восторге, разумеется, и никогда не приставала к родителям с просьбами завести щеночка или котенка. Позже животных стала рассматривать как обьекты для опытов. Но представить, чтобы кто-то захотел держать целую свору просто потому что... потому что хочется - это было за пределами её интересов. Андреас, кажется, тоже был не в восторге.
Дана сжала в ответ его руку.
- Если бы я увидела это в городе, - негромко сказала она, - то подумала бы, что владелец охраняет какие-то секреты...
Какие могут быть секреты в лачужке на отшибе? Может быть... примерно такие же, какие в полуподвале родительского дома, во внешне благопристойной лаборатории двух ученых?
Из ямы тянуло разложением. Дана повела носом и укоризненно взглянула на брата - тот, кажется, решил, что она полезет исследовать ее. Вот еще. На дне этого рва, кроме парочки черепов диких (и может быть, не очень) животных, и остатков гнилой плоти вряд ли найдется что-то интересное. А даже если и найдется - вряд ли это их дело.
- Эй! - повысила она голос, ища глазами хозяйку. Некоторые псы залились лаем. - Есть тут кто?

Совместно с Даной, про очередность договорились.

- Это просто собаки. Они неопасны.
Андреас сказал это для Даны, по-прежнему держа сестру за руку, но те, кто знал их давно —  или просто легко «читал» отношения других людей, —  мог бы понять: он действительно пытался защитить сестру, и это же добавляло уверенности в собственных силах, помогало не чувствовать собственный… ну ладно, не страх. Опасение. Неприятный такой холодок по спине.
Псы смотрели так, словно собирались напасть и сожрать. Как назло, с собой ни палки, ни чего-то тяжелого, чем можно отбиваться. Одежда, впрочем, плотная, сапоги тоже. Отобьются.
Гримм ухмылялся —  боялся ли он? Трудно сказать. Псы не самые страшные твари по сравнению с теми, что обитали в Дагорте — вивисекторы приручали и изменяли, —  но если ты утонешь в луже, а не в пучине моря, то ты все равно утонешь.
Рыжий вожак провожал неприятным взглядом хозяина, который был готов в любой момент вцепиться в глотку.
Женский голос прервал андреасовы размышления о том, что им делать, если псы все-таки кинутся.
Он почему-то ждал, что провожатая будет старше. Та же оказалась примерно их возраста, только одетая, как нищенка в порту. Кровь и гусиные перья, —  видимо, собиралась кормить собак или готовила еду себе. Женщина не выглядела дружелюбной и милой, но кто в этой деревне вообще был дружелюбным и милым?
- Вы Турга? - Андреас улыбнулся. —  Мы действительно пришли за провожатым. И да… вы знаете человека по имени Кроули? Вполне вероятно, именно он и пах сидром.  Но мы ищем не его.
Куда и зачем отправился неудачливый осведомитель —  не самое интересное.
Дана нахмурилась и постаралась аккуратно высвободить свое запястье из хватки брата. Временами чрезмерная забота Андреаса бесила, особенно при посторонних. В конце концов, из них двоих именно Дана умела владеть оружием. Энди лучше владел языком… возможно, в возможной конфликтной ситуации с агрессивной собачьей сворой и недружелюбной ее хозяйкой им понадобится и то и другое.
- Увидеть “человека, пахшего сидром”, мы бы тоже хотели, - добавила она, - но мой брат прав, нам нужен кто-то, кто проводит нас туда. - Дана кивнула куда-то вверх, где, затянутые туманом, возвышались упомянутые горы. - В деревне говорят, с тех пор, как там появилось нечто, охотники боятся уходить далеко. Нам нужен тот, кто не боится. Мы ведь пришли по адресу?

Оно ведь как обычно бывает? Если столичный учёный, то сразу и ручки белые, и манеры отменные, прямо фу-ты ну-ты. Но Фогелю ведомо: запах — это ничего. Запах — жизнь. Что естественно, то не безобразно, не бесполезно и смысла определённо не лишено.

Фогель задумывается, стучит пальцем о палец, поддевает хмурых Танов уголком губ и текучей ухмылкой. Не слушает. Вспоминает. Метод известный, братец научил: если кажется что-нибудь, не уповай на интуицию. Разложи на составляющие, как труп: вот правый надпочечник, вот длинный, непропорциональный позвоночник, вот мозжечок — разложи и подумай. Как следует подумай. Не торопясь. Спешка — главный порок Левого.

В детстве они ставили галочки, собирали себе стаю. Вся жизнь их — в этих пыльных межстраничных перьях да перепонках меж крыльями. Клёкот безвинной детской игры.

Фогель переводит на Тургу взгляд.

Не дрожит. Галка. Губы бледны и серы. Галка. Мертвечиной и гнилью несёт. Галка. А три галки — это, как известно, уже стая. Заклюют и не поморщатся. Вывод простой. Фогель — Мастер Живого; но чтобы живое от мёртвого отличить, можно и вовсе не слыть никаким Мастером.

Таны волнуются. С ноги на ногу переступают, в мелких морщинках на не-таких-уж-близнецовых лицах — отказ. Да, верно, очень верно, очень правильное и весьма своевременное решение — уйти. Живой — он ведь мёртвому не товарищ, не брат; а братство да сестринство этим двоим — что шмат хлеба к обеду. Привычка и её крепкие челюсти; Фогелю они видятся жёлтыми пёсьими клыками. Не зря.

Когда эти клыки сжимаются где-то внизу, на лице вырастает восторженная улыбка от уха до уха. Пре-лесть. Мёртвая Турга и её свора. Сюжет для сказки на ночь — жестокой, правдивой, молоко с кровью (или всё-таки кровь с молоком?).

Фогель останется.

Он сгибается пополам, пробует жёсткую шерсть на ощупь — дастся ли? — и ворочает в голове чужие слова, как тяжёлые камни. Царство тления, не тишины. Не тишины, но тления. Скребётся в кармане всегдашний Вошь.

— Ага, — говорит Фогель. — Да. Да-да, с утра, с самого утра и встретимся, двое тут, двое там — а то ведь меня слишком много для этого старого, тёмного; для трактира, словом. Никогда не любил трактиров. Говорят, там людей съедают живьём, а потроха в похлёбки кидают, представляете? Прямо к картошке. Страшно, аж жуть! «Антисанитария». Это брат так говорит. Не я. Я таких слов не знаю.

Таны друг друга держатся, Фогель мигает им правым глазом — не видно за тёмным стеклом. Глядит в уходящие спины, а обращается — к Турге, плечом ведёт, ладонь с ладонью смыкает.

— За морем, значит, не тихо; а в горах? Что-то не так в горах. Ты-то, верно, знаешь — вот и нам бы узнать не помешало. Узнать, как знакомое лицо в толпе, как собачью кличку, как имя ребёнка... И каково это — мёртвыми ногами по земле ступать? Не больно?

Вдох.

— А то ведь я врач. В некотором роде.

Выдох.

Без улыбки — поклон головой.

Когда они обсуждали этих «теней» с Даной, оба выдвинули по несколько версий. Андреас в мистику не верил, легендарную Пустоту считал каким-то странным явлением, а купол, якобы созданный местным королем, неким феноменом, который им никто не объяснит, но разве рядовому обитателю Дагорта протезы, служащие продолжением руки или ноги, которые делала Дана, или его собственная способность вскрыть грудную клетку или череп, удалить оттуда источник боли, зашить и вернуть человека к жизни, не показалась бы магией?
Андреас не верил в магию, в богов, добрых или злых.
Обитатели Кромвельга не любили Тургу —  и сейчас он понимал, почему; собаки как будто превратились в единую тушу, срослись шкурами и мясом, кость к кости, словно некий конструкт, собранный из меньших —  это было немного похоже на их с Даной эксперименты, настолько, что Андреас быстро отвел взгляд, как грешник, которому указали на его грех.
Словно она знала каждого, словно была способна заглянуть в душу, и даже сама гнилостная вонь —  отражение окружающей гнили.
Чушь… собачья, вот именно. Турга не могла ничего знать. И Гримм тоже — а если бы и знал, этот странный человек явно не тот, кто донесет Инквизиции, если Андреас что-то понимал в людях.
«Тени. Нет никаких теней».
И Пустоты нет.
Ничего страшного. Все имеет объяснение. Они найдут его.
С тем они и вернулись в трактир, и там их ждала еще более напряженная тишина, которая разрешилась принесенным напитком. Это было молоко, козье молоко. Им  пришлось сделать по глотку, чтобы женщина отстала.
Сон был ударом по голове. И прервался шумом.
Андреас подскочил на кровати. Он был одет; они собирались выйти рано утром и не раздевались, и, несмотря на головную боль и головокружение —  словно с похмелья, — понял, что происходит.
Люди за ними пришли. Нужно уходить.
Очевидный вариант —  через окно, но…
Он виновато посмотрел на сестру, ненавидя ощущать себя обузой и помехой, но —  даже если удастся не переломать ноги, слишком тяжел и от него будет чересчур много шума, местные услышат даже сквозь мерный перестук вил, которые они притащили с собой. Чтоб их всех побрали   темные боги, в которых Андреас по-прежнему не верил и не хотел верить.
Еще можно через черный ход. У Даны есть арбалет. Он же достал из вещей большой нож, которым обычно резал что-то твердое, вроде корней и луковиц цветов. Кивнул Дане: мол, да, твой брат неповоротлив и неуклюж, но все-таки сможет защитить, примет на себя первый удар, и сумеет ответить. Даже если нож выбьют, Андреас способен сломать человеку руку —  или свернуть шею, —  без всякого оружия.
Он не хотел драться. И не хотел бежать. Во  имя всех вождей, богов и кого там еще; они удирали однажды, как крысы от кота, но почему —  снова? Этим людям они не сделали ничего дурного.

Отредактировано Андреас Тан (2019-07-07 21:43:04)

Ночами птицы не поют. Складывают крылья, жмутся друг к дружке и закрывают глаза-бусины, чтобы не задел ненароком взгляд какое-нибудь чудовище.

Молчит и Фогель — только глаза открытыми держит. Неправильная птица. Вспоминается всё: детская кличка («Эй, Пересмешник, покажешь, как ворона говорит?»), мягкий, убаюкивающий шёпот в собственной голове («Спаси меня, мой милый мальчик»), шкворчание брата («Ты уверен, что тебе не нужна помощь?»).

Уверен.

Мастеру Мёртвого жизнь уготовлена, а Мастеру Живого? Ясное дело, что. Они ещё в детстве судьбами обменялись, как крестьянские дети — браслетами из бечёвок да нитей, или супруги — кольцами.

Фогель молчит. Обжигает кожу прикосновение чужих пальцев, проходятся они по щеке невесомо, щекотно, будто пришедший с подветренной стороны пепел. А собаки дышат друг друг в лад. Толстокожий голем, которому снится самый сочный, самый большой кусок человечьего мяса.

Фогель давно не видит во сне ничего, кроме пустоты — и заглавную букву ей добавляет только по настроению.

Солома шевелится под ногами трупным червём, когда он переступает порог. Свершён ритуал, назад дороги нет, как ни старайся. Фогель задумчив, непривычно серьёзен и тих: когда он останавливается за чужой спиной, то следит за волнами мягкого огня на мёртвой коже. Струится атласной тканью, какие любила мама, пока ещё была. И теперь она тоже есть, Фогель знает, Фогель уверен. Только по эту сторону купола её днём с огнём не сыщешь. Ни её, ни отца.

Чем ближе Турга, тем острее запах. Фогель втягивает его носом, не щурясь, и касается двумя пальцами холодной плоти очков. Снимает, обнажая самое сокровенное и непотребное — глаза. Как на ладони.

Он не сконфужен, не растерян и даже ни капельки не удивлён. Подпускает к себе, позволяя сцепить затылок пригоршней пальцев, и смотрит прямо. Глаза у неё — тоже неживые. Грустные, голые глаза. Собственное имя, сжатое в её устах, звучит странно, будто присыпал его кто-то свежей землёй.

— Чтобы отречься, — говорит тогда Фогель, — нужно веру иметь. А я не присягал. У нас с Ней — другое.

Сущность — не мать ему; его мать — за куполом, в Пустоте, потерянная и забытая всеми, кроме сироты-сына. Сущность — не бог ему; его бог — треволнения в инсектарии, вязь формул на оборотной стороне ладони, разочарованный вздох брата. Сущность — партнёр ему. Его сила. Его первый и последний советник, заключивший с ним — ни много ни мало — Договор.

Фогель Гримм чтит условия сделки.

— Честные.

Волосы Турги стрекозино скользят меж пальцев.

— Рыночные.

Ложится ей на плечо тёплая, насквозь живая ладонь.

— Отношения.

Фогель не улыбается — застывает изваянием; и если в чужих глазах — сожаление, то в его — только спокойная, методичная работа мысли.

— Ты скорбишь, дочь земли, — говорит он наконец, не отрывая взгляда. — О чём?

Его пальцы укрывают чужое запястье, перебирают звенья цепочки, одно за другим, в незамысловатом, неспешном танце, ощупывают пульс, баюкают в ладони холодную кожу.

— Я не враг тебе, Турга. Расскажи. О том, почему не согреет тебя костёр. О том, какой вернулась ты из-за моря. О том, за что послана тебе твоя свора.

И откуда в твоих глазах эти вечные, стылые слёзы.

Фогель боится слёз.

Есть легенда: раз пришёл к Длинной Птице ребёнок — плакал навзрыд, за крылья цеплялся, бился оземь скорбной головой. А Длинная Птица взяла его —

...проглотила, пережевала и наружу выплюнула — целёхонького. С тех пор не плакал больше ребёнок, не крапили его слёзы сыру землю, а Длинная Птица не разувала зазря свою пасть.

Есть у этой сказки, как у любой иной, второй конец, несчастливый. О предсмертном клёкоте Птицы, стеклянных глазах да хрупкой человечьей плоти. Но его Фогель Гримм не знает. Не помнит. Сказки — труха и пепел, Мастера Мёртвого удел.

Может быть, брат расскажет? Брату ведь лучше знать: смотрит из своего Гнезда — взгляд надменный, как у маркиза какого, — и всё на свете примечает. Умница Кирин и его нескладный, невнятный двойник. Плоть от плоти. Кровь от крови.

Зуб за зуб.

Когда пальцы Турги обжигают грудь, схватывают плоть одним неосторожным движением, Фогель Гримм горит изнутри. И не закрывает глаз.

Не закрывает глаз, пока задыхается в собачьем лае, встряхивает увитыми землёй пальцами, колотится сердцем и страхом. Не закрывает глаз, пока подгоняет лошадь чужими руками, мчится прочь, вздымая за спиной клубы песка, дыма и пепла. Не закрывает глаз — и готов самого себя возвести в божество и перед самим собой упасть на колени, когда наконец видит лицо мамы. Никакие куполы, никакие чудеса Семерых не стоят одного её взгляда, единой слезы. И всё же — вот они, слёзы, катятся по щекам, сгрызают плоть со щёк рыхлым пламенем.

Снова слёзы. Страшно.

Фогель выдыхает этот страх в чужое плечо слепой молитвой без адресата — страшно страшно страшно — и крепче сжимает ладонью единственный сонм покоя и живительной прохлады в этом затхлом огне — цепочку на чужом запястье. Держит крепко, отчаянно, будто отпустишь — и всё пропадёт. И саднящий запах земли и своры, и стук копыт, и мамино лицо.

Держит, пока не разжимаются — сами собой — пальцы.

Фогель глядит на свою руку, как в первый раз. Баюкает в правой, будто несмышлёного ребёнка (ирония) и мурлычет под нос какую-то считалочку — из тех, что мальчишкой ещё знал назубок. Три слепые мышки, три слепые мышки...

За всякое благо приходится платить. Вот тебе, столичный хват, и честные рыночные отношения.

Воют собаки. Дрожит земля. Проведать бы Танов, послать бы в погоню Вошь — да только он туп, как пробка. И языком, болезный, не владеет. Всё в насекомые усы ушло, мозг как ветром сдуло.

— Недурён подарок, — усмехается Фогель, покачивая и рассматривая, заматывая потуже в рукав — а ну как выпадет да распугает честной народ? Где это видано — чтобы у столичных учёных руки отваливались! — Только земля беснуется. Те двое сказали: тени здесь завелись. А меня — Она прислала, направила, на помощь звала. Разными дорогами, но место одно. Вот только не видели мы никаких теней.

Взгляд скользит по углам, выглядывает за угол. Бродят собачьи спины за хибарой; Фогель прикрывает веки и видит: ложатся тёмные отсветы силуэтов на пожухлую траву.

— Или?..

Воют протяжно, будто песню выводят. Теплится в ушах живая кровь.

— Отчего, Турга, злится эта земля?

Все беды — от людей, от живого. Фогелю то известно наверняка: его с детства кличут бедовым, цокают языками и качают умными-взрослыми головами в такт. Как же так, как же так, снова в грязи вымазался, снова головой в улей залез, не-пу-тё-вый.

Голова в улье, а руки — по локоть в крови.

Солома колет шею. Фогель ворочается, качает взад-вперёд немёртвым локтем, хмыкает в пустоту под чужой пронзительный вой, как будто так и должно быть. Почему нет? У него за душой — ни грамма стыда, ни капли совести, и уж точно ни намёка на благоразумие. На трезвый ум, на здравую память, на умелый расчёт шахматиста или тонкий навык стратега-гвардейца. На рацио.

— Значит, в горы нужно, — говорит Фогель Гримм себе под нос.

В горах — самые длинные, самые тёмные ночи; и коли человек разгневал сердце гор, то и лечить это сердце — тоже человеку. А он — Фогель — можно сказать, врач. В некотором роде.

Когда отступают от стен дома тёмные тени — ушки на макушке, покатые спины, отсюда кажутся чудовищами из древних сказок, непропорционально извилистыми и тоже покорными шёпоту в своих головах, — Фогель Гримм поднимается с места. Поднимается, подходит ближе к костру, кутает плечи застывшей Турги в шершавую ткань. Выходит почти целомудренно, хотя целомудрия в нём, право, как щедрости — в торгаше из Ганзы.

Бродит мысль пустынным ветерком: проведать ли близнецов? Улыбается Фогель. Если люди крови хотят, люди её получат; разве только вмешается кто. Могучий, нужные слова знающий. Зачем могучему да знающему этих двоих спасать?

Вопрос.

— Мне тоже понравились, — находит ответ, мерит шагами комнату, цепляет взглядом колючие перегородки, а носом — терпкий запах разложения, везде, везде; где сильнее всего? — Смешные.

Если вернутся Таны, хорошо будет. Ин-те-рес-но. Взглянуть бы в напуганные, в неверии вымазанные лица, коснуться бы дрожащих плеч, встормошить безумной улыбкой — а ну как диву дались, болезные? Ну, ну, пóлно, пойдёмте, нас там — наверху — уже заждались.

— Ведь так и до утра не дотерплю, — бормочет Фогель, царапая ногтями метку под рубашкой. — И ты — не дотерпишь. Но всё ж, милая, постарайся; ты мне послужила — я тебе послужу. Плоть от плоти, кровь от крови...

Зуб за зуб.

Уйти сейчас, за собачьими спинами, за дорогами, сдобренными бранью и криками, — значит разминуться. Брат с сестрой знают, куда им следует путь держать; пускай себе держат. А Фогелю теплее у костра, у исполосованных тайнами половиц, на поводу у собственного любопытства. Не трогать — только смотреть. За правду — правдой.

Близнецам хорошо: они друг другу семья, они друг у друга — на расстоянии вытянутой руки. Думая так, Фогель тоскливо сминает солому правой рукой, а левую держит ближе к груди. Правая цела, жива и здорова.

Как ни взгляни, похоже на добрый знак.

Совместно

Они пробирались какими-то огородами и едва ли не козьими тропами. Андреас с запозданием осознал, что где-то выронил и потерял свой большой нож, так что теперь и драться нечем —  и Дана тоже рассыпала болты. Осталось, может, штук пять.
В Кромвельге и посреди-то деревни дорог не водилось, утоптанная грязь и каменистая почва, а сейчас они утонули в вечном тумане, в глинистом месиве,  жесткой поросли, среди скользящих под подошвами булыжников. С собой было огниво, из сухой ветки можно сделать факел —  но это опасно, их заметят, деревенские наверняка выслеживают их, а если и не они —  то эти… собаки?
Плечо часто дергало болью. Дважды или трижды Андреас оскользнулся и едва не потерял равновесие. В боку покалывало, когда они вновь забрались к хижине Турги, и поэтому лишь теперь Андреас осознал, почти физически ощутил тишину: словно обернули голову плотной душной тканью.
- Ты это слышишь? —  выдохнул он с усилием.
«Не слышишь», —  было бы точнее. Он помедлил.  В темноте скользили фигуры —  собаки, вероятно. Они тоже молчали, ни лая, ни воя.
Они постучались и вошли. Турга —  и Фогель, жив-здоров, Андреас никогда не думал, что будет настолько рад видеть странного рыжего типа из Коллегии, —  как будто ждали их.
- Что это…
«Значит»?
Андреас осекся. Благословение. Зов. Обожженное плечо пульсировало в такт сердцебиению; эта боль была слишком реальной, не «проснешься» , не вырвешься из нее.
Он по-прежнему пытался найти разумное объяснение. Он найдет. Потом.

Тихо, слишком тихо.
Как будто деревни за спиной больше нет - поглотила Пустота, да хоть бы и земля разверзлась и поглотила Кромвельг целиком; молчат лесные звери и птицы, нигде не звука, даже под ногами ветки похрустывают глухо, как обернутые мхом.
Дана несколько раз думала, что они заблудились - и каждый раз ловила краем глаза собачьи - не-собачьи тени. Сгустки тьмы возвращались в свое логово, и они следовали за ними, хоть бы и демонам в пасть, уж верно, если их спасли, то не для того ведут, чтобы загубить?
Всю жизнь она придерживалась рационального взгляда, любое явление можно обьяснить научными методами, и если в данный момент объяснения не находилось, то лишь потому, что они недостаточно знают. Но то, что они видели… слышали. Этому объяснения не находилось.
В дверь хижины Андреас постучал первым. Темные тени уже проскользнули за порог, будто проникали сквозь стены. “Куда мы идем”, - подумала Дана с обреченным любопытством, уже понимая, что куда бы не завела их жажда знаний, обратного пути не будет. “Что это было”, - хотела бы она спросить. “Кто ты?”
Но Турга встречает их полуобнаженная, в крови и грязных лохмотьях, и вопросы застывают у Даны в горле. Первая мысль - это кровь Фогеля Гримма, ведь не тени же… Но нет, вон он, и как будто совершенно не удивлен их появлению среди ночи мокрыми и грязными.
Благословение, значит. Что ж, сейчас у Даны даже не было желания спорить. Ночь катилась к завершению, и вместе с нею катились они оба… или даже трое - туда, куда не попали бы при обычных обстоятельствах. Собственная комната, где все в хаотичном, но тем не менее, порядке - колбы, циркули, песочные часы и чертежи, - казалась куда как менее реальной, чем источающая запах мертвечины женщина с ножом над миской.
Пусть будет благословение.
Быстро переглянувшись с братом, Дана протягивает недрогнувшую руку.

Первый порыв: схватить ее за руку.
Нет, не надо, обойдемся. Или, может, получится договориться. Крови одного недостаточно? Андреас предложил бы свою, Дана и вся в кровавых разводах, и губу ей нужно будет, наверняка, зашивать.
Но вряд ли он сумел бы остановить сестру.
Только последовать —  как обычно. Секунда замешательства —  чтобы задернуть и завернуть рукав (как будто одежду все еще жаль запачкать).
- Нам бы не повредило благословение, это точно.
Если во фразе и должна была быть ирония, то из затеи ничего не получилось.