Когда глаза распахнуты, их режет от боли перед ярким светом, наполненным красками миром, но всего лишь мгновения, и всё внимание обращено к Аркану. На его лице боль, которую не ждёшь, перед которой теряешься и с этим теряешь все свои тревоги, а цепи всё гремят и гремят, наполненные не торжественностью, но страданием; они – оковы. До безумного порыва хочется бросится вперёд, помочь, не зная чем, освободить, не зная как, забрать эту боль себе.

Лисандр зовёт Аркана – и он его видит. Его пугает увиденное.

Когда страх и беспокойство пересиливают боль, отрезвляет прикосновение женщины без имени, жесты которой сплошная тревога. Лисандр повинуется, следует за ней из круга, осторожно переступает линии, и это почему-то кажется самым важным из всего происходящего. Не яростный бой барабанов, вторящих искажённому голосу Аркана, не оставшийся в кругу ворох из тёмных тканей, не ржание коней – от черты к черте, придерживая балахон, шаг к шагу. И повторяет про себя вновь и вновь, вновь и вновь, пока не покидает круг, оставляя Аркана с его людьми.

Реликвия. Зверь. Аркан.

Лисандр смотрит на дрожащие губы – слетающие с них слова продираются через туман.

Барон. Остался.

Там – и ужас возвращается, накрывает душной волной, отражаясь во взгляде. Там – внутри алчущего плоти зверя. Там – граница между сознаниями стирается, наполняя чужими мыслями, чужими желаниями, чужой жаждой. Там – тяжёлое дыхание испуганной жертвы.

Лисандр срывает маску и стягивает балахон, нервно, резко, но не бросает – возвращает Посреднику неаккуратно, грубо. Не так уж это и важно. От животного рёва стынет в жилах, и отчаянно бьётся мысль – они не успевают. Не успеют. Слишком поздно. И с таким же отчаянием гонит эту мысль прочь – он должен, должен нагнать Фрея и этого зверя, должен успеть, спасти, помочь. Лорд обязан защищать своих людей.

Когда Фрей убегает, на сердце ложится печаль. Её вымещает вина: если бы вернуть его домой вместе с Берриком…

Мысли мечутся испуганными ящерицами, а взгляд прикован к алым росчеркам на бледной коже. Это – новый узор, страшный узор, завораживающий узор. Всё потому, что Альрик остаётся связанными с зверем? О чём тот только думает?

Лисандр бросается к коню и зовёт за собой Трикс, только сейчас осознав, что её нет рядом. Она не отзывается, и сердце наполняют новые тревоги. Он приказал стоять рядом с Фреем, и она его нагоняет? Или где-то испуганно прячется? Время утекает безжалостно, слишком дорогое для пустых мыслей. Лисандр понукает коня, мчится вперёд – белая ворона среди чёрных. Смрад и гниль вновь забивают ноздри, пробираются в голову, вытесняя остатки пряных трав. За спиной его сон: горько-сладкие ароматы, тревожный Фрей и мягкий барон, ритм барабанов, обжигающий настой. Сила, приводящая в трепет, и связь, что крепче любых уз.

На безжизненных полях слишком хорошо видно вдаль, и надежда осыпается осколками под копыта коня. Огромный зверь нависает над распростёртым телом, не нужно гадать, чьё оно. Сердце пронзает тысячью игл, и оно падает вниз, оставляя на месте себя холод и пустоту. Обнажённый меч ловит свет солнечных лучей; всё, что он желает – растерзать. Теперь это не чужие желания.

Лисандр останавливает коня вместе с гелтрами, только вспомнив о бароне. Он всё ещё там, внутри этого зверя? Теперь его хорошо видно, и в иных обстоятельствах душа вместо гнева наполнилась бы восторгом: огромный, настоящий, дикий кайнур, о котором ныне живущие знают только из давних историй, отпечатанных на страницах книг. Красив и страшен одновременно, и трещины по его телу – едва ли нормально. Убийца Фрея. Пожиратель реликвии. Это яд кайнура отравляет земли, пропитывая их безжизненностью? Неужели легенды не приукрашивают, а, возможно, наоборот?

Способен ли на это один только кайнур?

И тогда Лисандр замечает ещё кое-что – кое-кого. Трикс равнодушно встречает хозяина и стелется перед огромным сородичем, заглядывает преданно едва ли в рот, как мелкий пёс перед главарём стаи. От сравнения сразу становится нехорошо, Лисандр зовёт – громко, требовательно, сохраняя спокойствие голоса, но не души. И Трикс не отзывается, зато огромный кайнур смотрит на них, и в его глазах Лисандр не видит разума, но и животной отупелости тоже. Хищник, изготовившийся убивать, но ведь и люди – хищники.

— Уходите, милорд! — жёстко окликает в надежде быть услышанным, понятым. Лисандр выхватывает пистолет свободной рукой, и в этот момент Трикс зарывается в землю, словно повинуясь какому-то невысказанному приказу – и это совсем не радует. Ему приходится выпустить поводья, но они и не нужны, чтобы управлять конём: называя Пэйтонов коневодами с презрением, остальные не видят в этом никаких преимуществ.

Молю вас, боги! Направь руку мою, Старец. Не дай дрогнуть ей, Воин.

Позволь свершиться правосудию, Отец, пусть и над неразумным зверем.

Убереги всех нас, Неведомый.

Лисандр стреляет прямо в морду зверя: отвратную и прекрасную одновременно. Ему совсем не жаль убивать кайнура, вышедшего из подземных легенд. Потому что между его лапами Фрей, истерзанный, обглоданный, обожённый ядом. Его кровь впитывается в отравленную землю, запахом сплетаясь с гнилостными ароматами. Этот зверь жаждет смертей, и должен найти свою.

Боги слышат, направляют его – впору бы ликовать, да причин мало. Зверь не повержен, хоть и ранен, и бурая его кровь стекает по морде, переливаясь на свету, как гребни; он воет, и в голосе его слепая, животная ярость. Слепая – правильное слово, кайнур даже не пытается очистить глаза, неистово бросается на людей, мечется. Его зубы остры, но яд хуже всего: от Трикс на коже немало шрамов, этот же разъедает не только плоть, но добирается до костей, выжигает саму жизнь. И никакие одежды тебе не помогут.

На самом деле ничего не поможет.

Убрав меч, Лисандр направляет коня, стараясь держаться в стороне от кайнура – любая капля, и он останется без Осколка. Любая капля, и он останется без руки. Жизнь кайнура не берут мечи, не берут стрелы, и даже пули бесполезны – сколько не всаживай свинца, всё едино. Будто и не живой зверь перед ними, мёртвый давно, и покрытое трещинами тело лишь усугубляет это ощущение – если бы не кровь. Если бы не яд, в котором жизни столько же, сколько смерти, и она витает вокруг, окружает со всех сторон, дышит прямо в лицо.

Не благословение Неведомого – что-то хуже, не божественное, а потому отвратительное.

Их остаётся шестеро, и седьмой – кайнур. Трикс нигде нет, она не пытается напасть, но и не помогает, просто исчезает где-то под землёй в неизвестных глубинах. Подруга его юности, с которой пройдено так много, столько забот и радостей поделено пополам, в момент нужды слушает не его. Шестьсот лет одомашнивания рассыпаются в одночасье в прах, развеянный по ветру истории. И Лисандр не зовёт её больше, не думает, что придёт. Думает, что придёт не к нему. На разорённом поле среди павших надеяться не на кого.

Запах крови, запах яда, запах гнили, запах плоти – всё сливается в единую мешанину, едкую и зловонную. Пахнет смертью: всего и для всех.

Лицо бледно от напряжения, а во взгляде горит голубой огонь – не менее яростный, наполненный злостью и болью. Он желает смерти этому кайнуру, жаждет не меньше, чем тот – живую плоть себе на обед. И вновь мысленно возносит молитвы богам, надеясь на их помощь и защиту, вручая себя им. Будто вторя его мыслям, гелтры кричат – речь их по-прежнему груба, но уже не воспринимается чужой, неправильной. Кажется, он их даже понимает.

Сжечь, сжечь, сжечь – так поступают со всем, что претит Семерым.

Жечь еретиков, жечь язычников. Обратить в божественный огонь их жизни и всё, что дорого для них, связывает с ложными, проклятыми богами. Направить к Неведомому. В животном не может быть греха, ведь нет и разума, но этот кайнур настолько противоестественен, настолько неправильно всё происходящее, что это почти кажется выходом. Только лишь почти: кайнуры вышли из пустыни, они её дети, благословлённые палящим солнцем. И если сталь не берёт зверя, то сможет ли огонь?

Северные земли плодородны и красивы благодаря Маас, их совсем не трогает песок. И ведь пустыня, она совсем рядом, так почему кайнур выбирает своим домом не её? Не обжигающий песок, не ласкающие лучи солнца – людские поселения. Что может выгнать такого монстра, способного разорвать за раз несколько человек, с привычного места? Как во сне Лисандр помнит ту жажду, что ведёт зверя, но не находит ей истоков.

Как кайнур мог украсть реликвию, находящуюся в Морионских горах, за километры и километры от пустыни?

Слишком много вопросов, которые можно обдумать после – зверь с ним не заговорит, не даст ответов. Лисандр приподнимается в седле и кричит:

— Кидайте ему в пасть! Запихните огонь в глотку! — голос его громок, хорошо поставлен и совсем не дрожит.

На самом деле бояться ему просто некогда и отступать тоже некуда.

Он знает: даже если тварь бессмертна, даже если оружие её не берёт, даже если огонь нипочём, без зубов, без своей пасти ей никого не сожрать. Никого не убить без яда, что щедро сочится на и без того погибающую землю.

Он знает: именно в голове прячутся подушечки яда, настоящий подарок для любого вивисектора, но, что ещё важнее – месмера, способного сотворить не менее смертоносное оружие. И в Редларте целой голове древнего кайнура многие обрадуются.

Он знает: Альрик может оставаться где-то там внутри, слившись с этим зверем, и, возможно, каждый удар задевает его, возможно, прямо сейчас они обрекают его на смерть, пытаясь уничтожить неистовое чудище. Возможно, Альрик не слышит их, только чувствует, и уже не может вернуться.

А ещё он знает, что вокруг него живые когда-то люди, погибшие ради своей реликвии, что чудище пожрало, носит в своём чреве. Вокруг него мёртвые поля, лишённые жизни из-за яда. Гелтры – не его народ, но на его землях, которые он будет защищать вместе с живущими здесь людьми любого толка. И цена, она уже высока.

Когда кайнур нападает на ещё одного гелтра, тот успевает запихнуть горящий снаряд прямо в пасть.

И тогда Лисандр вновь стреляет.

Отредактировано Лисандр Пэйтон (2019-08-31 18:10:38)

♫ Wild, white horses
They will take me away
And the tenderness I feel
Will send the dark underneath
Will I follow? ♫
По спине пробегает холод, будто кто-то только что коснулся хребта; кто-то, не принадлежащий этому миру. Отмечен Пустотой. Альрик отказывается принять это, смотрит сквозь Аркана вдаль, видит, как он поворачивается к нему спиной и направляется прочь. Прочь, прочь от прокаженного – так это выглядит со стороны. На поляну наплывает тишина, дробь барабанов умирает, сгорая в собственном ритуальном пламени. Где-то вдалеке в предсмертной агонии ревет зверь, и барон не сомневается: там, среди деревьев, погибла и часть его самого.

Женщина-посредник занимает место Аркана подле ван Гарата, по-прежнему сидящего на земле. Ее голос звучит заботливо, несмотря на страх, звеневший в нем минутой ранее. Инспектор хочет побыть наедине, но не хочет показаться бестактным, а еще не в силах отказаться от вина даже сейчас, несмотря на все потрясения сегодняшнего дня. Или, может быть, именно благодаря этим потрясениям. Он кивает женщине, с благодарностью смотря в ее подведенные глаза, и произносит:

– Благодарю вас. От вина я точно не откажусь. Но после этого позвольте мне побыть наедине. Собраться с мыслями.

Он сомневается, что ему удастся понять что-либо о себе, как выразилась эта женщина. Да и что тут понимать? Он прожил полвека, преследуя призрачные цели, маячившие где-то вдалеке, а сегодня весь его с невероятной скрупулезностью выстроенный мир рухнул в одночасье, разлетевшись на тысячи осколков. Инспектор знал многих, кого погубила жажда власти, а сегодня и сам присоединился к этому постыдному пантеону тщеславия. Отмечен Пустотой – что это значит? До сего дня Пустота была в глазах Альрика не более чем преградой, из-за которой прекратилась внешняя торговля королевства, а значит, и приток золота. Он воспринимал ее не как смертельную угрозу, а как досадное недоразумение, якобы созданное богами Хаоса. Божественные дела интересовали его не больше, чем сплетни на базаре, ведь из них он никак не мог извлечь выгоду. Но сегодня он сам оказался причастен к Пустоте. Барон почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

Посредник удалилась, вероятно, направившись за вином. Внезапно на него накатила непреодолимая усталость, будто бы побочный эффект от участия в ритуале. Стянув в себя черный балахон, он проковылял к своим телохранителям и все тем же хриплым голосом отдал распоряжение:

– Возвращайтесь в деревню и ждите меня там. Здесь я справлюсь и без вашей помощи. Об оплате договоримся на обратном пути в столицу.

Даже в минуты смятения духа ван Гарат не забывал о своей второй природе – деньгах. Когда наемники скрылись, он прислонился к ближайшему дереву и, опираясь на ствол, тяжело сполз на землю. Сохранность походной мантии больше не заботила его, все равно ткань уже была перепачкана грязью. Когда один из гелтров принес ему кубок с красным вином, барон одним движением влил в себя прохладную вязкую жидкость, сдержанно кивнул гелтру, давая понять, чтоб его оставили в покое.

Он чувствовал, как терпкий напиток разливается по телу – ощущения совсем иные, нежели в случае с ритуальным пойлом Аркана. Совсем скоро он осознал, что его клонит в сон, такой долгожданный и мягкий своими объятиями. Барон задремал, прислонившись к дереву, а голова безвольно упала на грудь.

***

Альрик не знал, сколько проспал, но явно недолго – тени были примерно в тех же местах, что и ранее. Его разбудили шаги и чье-то ненавязчивое присутствие. С трудом придя в себя, как это обычно бывает после непродолжительной, беспокойной дрёмы, он увидел фигуру Лисандра Пэйтона, стоявшего рядом. Его лицо выражало скорбь и, пожалуй, усталость. Барон знал и без слов, по кому скорбел юный лорд.

Отредактировано Альрик ван Гарат (2019-09-05 12:28:37)

Ковер из мха нежно отзывается на прикосновение ладони, когда ван Гарат проводит по нему рукой, одновременно наблюдая за тем, как Лисандр присаживается рядом. Его одолевают противоречивые чувства: легкая досада, что его сон был потревожен, но в то же время – своего рода облегчение, что он вновь видит знакомое лицо. Казалось бы, они знают друг друга меньше суток, но барону кажется, что он понимает этого паренька с ярко-голубыми глазами гораздо лучше, чем гелтров, чья община так и осталась неразгаданной тайной.

А еще – благодарность; в первую очередь от того, что Лисандр не задает глупых вопросов, как того требуют правила приличия. Альрик понимает, что со стороны он, наверное, представляет собой жалкое зрелище: полноватый старик в грязной мантии, привалившийся к дереву, будто выдохся после непродолжительной прогулки в лесу. Что бы подумали его коллеги по торговой палате, если бы их глазам предстала подобная картина. Но ему уже все равно.

Молодой Пэйтон знает, что барон чувствует себя прескверно, но юношеское любопытство все же вынуждает его докопаться до истины. Он хочет знать, что произошло, а вслед за этим потянутся и другие вопросы – как, почему, зачем… Альрик давно усвоил, что есть секреты, которым лучше остаться неразгаданными, но самый главный из них – это секрет чужой души. Надо запереть его на замок, а ключ выбросить; или еще лучше – зарыть глубоко под землю в какой-нибудь южной роще, рядом с какой-нибудь деревней, название которой потом и не вспомнишь.

Прежде, чем заговорить и хоть немного утолить пытливость Лисандра, барон замечает, что ручной кайнур словно не в себе. Смотрит на него, шипит и словно готовится к атаке. Ему опять-таки все равно, пусть это деяние останется на совести хозяина животного. Настолько все равно, что он даже не упоминает, как этот кайнур был готов подчиниться любому его приказу, как он обладал властью, недоступной ни одному вивисектору, о которой они даже не мечтают. Сейчас подобная информация кажется лишней, неуместной. Зачем без повода расстраивать другого человека?

– Верно, я остался, но вот я здесь, все еще живой, хоть и слегка потрепанный, – наконец произносит Альрик и невесело усмехается, не поворачивая к собеседнику головы, не смотря на кайнура; его взгляд устремлен сквозь рощу куда-то вдаль. – Видать, еще не пришел мой час встретиться с Неведомым.

Он сжимает рукой небольшой клочок мха, отдирает его земли.

– Произошло то, милорд, что не поддается логическому объяснению и что недоступно пониманию столичных снобов, каковыми мы и были… до сегодняшнего дня. Мы прикоснулись к чему-то за гранью человеческих возможностей, однако, в то время как вы повернули назад, я пошел вперед. – Он облизывает губы и произносит тихо: – И, судя по всему, поплатился за это.

Хоть им и довелось пережить схожие ощущения, ван Гарат зашел гораздо дальше, и теперь понимал, что между ним и Лисандрам всегда будет пропасть, почти такая же глубокая, как между всеми ними и Арканом. И он не собирался перебрасывать через эту пропасть мост, просто не видел в этом нужды. Четыре тени, детская считалочка, метка Пустоты – разве парнишка способен понять это?

Лисандр больше не задает вопросов, но по-прежнему хочет знать ответы. Знание манит, но оно же может и обжечь; знание слишком опасно, а потому должно быть скрыто от взора простых людей, так же как скрыто то, что находится по ту сторону Купола. Только Неведомый – через своего посредника – способен дать ответы, но принесет ли это облегчение им обоим, Альрику и Лисандру? Он не тешит себя ложными надеждами: пройдет много времени, прежде чем он сможет понять, принять то, что произошло сегодня с ним, а долгожданные ответы могут только усугубить ситуацию. Спасение в неведении, но барон все же должен услышать последнее слово Аркана, его вердикт. Хворь, поразившая здешние земли, беды местных жителей, недоумение Пэйтона – все это больше не занимает его мысли. Четыре тени и Пустота. Они вытеснили все остальное, что там было.

В конце концов, он вовсе не обязан реагировать на только что произнесенные слова, но все же находит в себе силы ответить:

– Я был там, видел и осязал, но детали… они ускользают от меня, подобно песку на раскрытой пятерне. Я даже не знал, что это был кайнур, пока вы не сказали об этом, милорд. Да и разве зверям ведомо, какие названия мы для них выдумали? – Он бросает взгляд на Трикс, свернувшуюся с враждебным недоверием. – Имена и названия – это лишь ржавые короны, которыми мы венчаем то, что видим, подгоняя сущность вещей под свои представления. Вы знали, что у гелтров нет имен в привычном нам смысле?

Барон не намерен обсуждать с Лисандром то, что произошло, пока он находился в теле зверя. Слишком мало времени минуло, эмоции еще слишком сильны. Они слепят и жгут. В моменты сильных душевных потрясений некоторые начинают биться в истерике, некоторые замыкаются в себе, а некоторые – подобно ван Гарату – блокируют все переживания, чтобы вернуться к ним позже, когда они остынут, подобно углям в ночном костре.

– Мне действительно доводилось иметь с ними дело, хоть и не напрямую. А еще я читал о них, когда был примерно вашего возраста, может, чуть постарше. И раз уж вы вспомнили Теогрисса Хогга, то позвольте мне нырнуть в пучину истории еще глубже. В далекие времена, когда Тервин Завоеватель подминал под свое правление одно государство за другим, в их числе и Дагорт, ему довелось столкнуться с гелтрами. – Альрик смотрит на небо, как будто надеясь увидеть те события воочию. – Они обратили армию Тервина в бегство благодаря силам Аркана. В летописях говорится, что он поднимал павших воинов одного за другим, и те бросались на сторонников Тервина, как бешеные псы. Решайте сами, верите вы в это или нет, но после того, что мы испытали сегодня, я склонен думать, что древние рукописи не врали. Гелтры поклоняются не только Неведомому, но и самой смерти как домену своего бога. И могу предположить, что для них смерть – не более, чем естественный этап существования. Не конец всего. Боитесь ли вы смерти, милорд?

Теперь Альрик впервые смотрит прямо на Лисандра и замечает, что он тоже устал, его перчатки запачканы кровью (ему без надобности спрашивать, чей именно, ибо он уже знает ответ), а одежда потрепана. В голубых глазах поселилась печаль, но в то же время в чертах лица угадывалось и умиротворение, как будто он стал одним из них. Одним из гелтров. Альрик моргает, стряхивая это мимолетное наваждение.

В самом деле, страшно ли ему? Альрик никогда не отличался особой набожностью, ему с детства прививали материальные ценности превыше духовных, и если бы не черно-красная пасть инквизиции, развераствая и вечно ненасытная, он бы и вовсе перестал ходить в церковь. На людях он сохранял необходимую меру набожности, чтобы не ловить на себе косых взглядов, церковь же посещал только по случаю религиозных праздников, будь то день старшей крови или праздник света. Выходя в свет, он не вел разговоров о вере, не бил себя в грудь, доказывая свои убеждения. Учение Семерых вовсе не претило барону, просто он придерживался мнения, что может принести гораздо большую пользу в прохладе своего кабинета, а не в церковной толчее под величественными, беспристрастными сводами. Там он чувствовал себя чужим, почти что ненужным.

Молодой Пэйтон же, судя по всему, не разделял его взглядов и был человеком глубокой и искренней веры. Его священный трепет пред лицом Аркана, его слова о Неведомом – все это многое говорило об отношении к Семерым. Скорее всего, он ненавидел богов Хаоса и их последователей, у ван Гарата же попросту не было времени думать о них. Бывал ли Пэйтон на публичных сожжениях и казнях, от которых барону всегда становилось плохо? Доносил ли инквизиции на прислугу, которая молится недостаточно истово? Впрочем, это не так уж и важно.

– О нет, милорд, я уже давно перестал бояться смерти, – ровным тоном произносит барон после секундной заминки. – На своем веку мне довелось повидать много чего, так что, когда придет мой час, я буду готов. Мне не за что цепляться в этой жизни, моля Неведомого дать отсрочку. Но пока что мое время не пришло. Не совсем.

Возможно, Лисандр сочтет подобные слова неуважением к всемогущему богу смерти, ведь только он властен над такими вещами, но сейчас барон впервые говорил искренне, не увиливая от ответа и не вытаскивая из рука заранее заготовленные фразы. У него действительно оставались еще незаконченные дела, и хотя он не сомневался в неподкупности Неведомого, он каким-то образом знал почти наверняка, что еще располагает временем про запас. Ему доводилось видеть смерть – и со стороны, и в глазах близких людей; он видел множество ее проявлений, но ни разу не видел на лицах умирающих нависшую тень Неведомого и не слышал шелест черных крыльев ворона.

То, что открылось ему сегодня благодаря Аркану, оставит в душе неизгладимый отпечаток, в этом Альрик не сомневался. Другое дело – как именно это отразится на его планах, и что же значит эта отметка Пустоты. Инспектор отогнал от себя подобные мысли: еще рано, осадок сегодняшнего дня не успел кристаллизоваться.

Он чувствовал, что его собеседник пока слишком молод, чтобы можно было открыть ему всю правду; он не способен принять те вещи, которые движут бароном по жизни; и уж тем более те вещи, которые повлияли на его решение нырнуть в разум огромного кайнура. Была ли это мимолетная слабость? Безусловно, но в то же время это было и проявлением отваги. Он поддался своим низменным желаниям, но при этом рискнул сдернуть завесу, от которой другой бы с отвращением отшатнулся. Прикоснуться к силе, недоступной простому человеку. А в ответ, если верить Аркану, к нему прикоснулась сама Пустота. Его помыслы и мотивация всегда были недоступны окружающим, он выстроил вокруг них стену, что прочнее королевской твердыни. И эта стена не рухнет. Не сегодня.

Лисандр задумчиво кивает, но понимает всё равно не до конца: несмотря на все события его ещё слишком короткой жизнь, смерть кажется такой далёкой, даже среди лагеря гелтров. Тяжело осознать, что его жизнь действительно может оборваться вот так просто, что одно мгновение ты ещё живой, а в другое пылаешь в огне, отправляясь к Неведомому по дороге из воздуха и пепла. Собственная жизнь кажется попросту неприкосновенной! Может от того, что, несмотря на всю любовь к богам, ему есть за что цепляться в этой жизни – за слишком многое.

Когда придёт его час, о чём он станет молить Неведомого: дать ещё немного времени или скорее забрать к себе?

Однажды, он это узнает.

Лисандр поднимает взгляд на подошедшую Посредника, и Трикс тоже оживляется, прекратив растрачивать свою подозрительность на Альрика. В её глазах вновь тлеет любопытство, но с места кайнур не двигается, перекинувшись через ноги и устроившись достаточно для себя, но не для Лисандра, удобно. Впрочем, в отличие от слов Посредника, неудобство его не трогает.

— Я рад, что ваша реликвия в порядке, — Лисандр едва заметно и скорее устало улыбается, но думает не об этом. Для чего красть реликвию у гелтров, и кто те люди, в чьих возможностях провернуть подобное? Какой силой обладает эта странная сфера, разглядеть которую толком не удаётся, но ценность её неоспорима. Она ли причина странного поведения кайнура и его внешнего облика или же есть что-то ещё?

От нового вопроса обдаёт холодком: из чего сделана эта реликвия, если яд древнего кайнура её не трогает?

Есть ещё кое-что: слепо не заметить изменившийся взгляд Посредника в отношении Альрика. Будто она что-то ожидает от него, высматривает, и это что-то неприятное. Это легко накладывается на агрессию Трикс и её подозрительность: чутьё зверя тоньше человеческого. И тогда Лисандр понимает: Альрик не друг ему, а лишь невольный союзник, временный. Цена, что Альрик отдаёт за своё любопытство, она очевидно несёт в себе что-то тёмное, неприятное и отталкивающее. И стоит выяснить, что это.

Лисандр отвлекается на конское ржание, поворачивает голову, но со своего места не может увидеть, что происходит, впрочем, догадываясь. Его душа вновь рвётся обратно в поле, к оставленным телам, охраняемых воронами, но поднимается он не поэтому – видит приближающегося Аркана. Вольготно сидеть под деревом в его присутствии кажется чем-то почти кощунственным, не просто неуважительным. Ему приходится сдвинуть Трикс, но прежде чем выступить навстречу, он помогает подняться Альрику; спокойствие не сходит с лица, и рука не дёргается, когда Трикс неодобрительно шипит.

Он выходит из-под сени дерева навстречу Аркану, и с неожиданным облегчением замечает, что тот в видимом порядке. Помнит искажённое болью лицо, напряжённые руки с гремящими цепями, помнит стекающую по коже кровь. Змеёй закрадывается мысль: кровь его на вид ничем не отличается от обычной, человеческой, а на вкус – она такая же? И тут же ужасается, запихивает эту мысль подальше, словно опасаясь, что Аркан может читать его мысли – настолько самому это кажется отвратительно неправильным.

Когда Посредник переводит, Лисандр не может не отметить, что речь Аркана куда как короче – в противовес прошлым беседам. Он сомневается, что его действительно спрашивают, а не требуют, но не позволяет этим сомнениям охватить себя, задумавшись. Кайнур, беснующийся в их полях совсем недавно, вызывает не только опасения, не только сожаления о пропавшем в огне яде, но и не померкнувший интерес. Слишком много странного в его поведении: начиная местом обитания (ведь воры не забрались в пустыню, их след теряется здесь) и заканчивая внешним обликом. Пусть растерзанное, но тело кайнура может показаться любопытным вивисекторам и, на самом деле, Лисандр предпочтёт, чтобы его судьбу решал отец.

Думает он и том, что гелтры явно знают намного больше, чем говорят, но ведь он и не спрашивает?

Им нужно тело этого зверя, но зачем? Какой прок от мёртвого животного, когда реликвия уже у них?

— Этот кайнур нанёс нашим землям огромным ущерб. Я не мог не заметить, насколько странно он выглядел и вёл себя, и меня это тревожит. Если мы его изучим, возможно, мы узнаём причины – я боюсь, что такое случится и вновь, – Лисандр говорит спокойно, не скрывая своих опасений; он объясняет, потому что хочет знать ответ. – Поэтому позвольте спросить: для чего тело кайнура Вам, Аркан?

Лисандр внимательно случает ответ Посредника – на раздумья у него уходит не так много времени.

Приложил ладонь к сердцу, он слегка склоняет голову.

— Я согласен. И лишь прошу поделиться этими знаниями с нами – вы верно сказали, земля многое для нас значит. Ваши люди упомянули, что Вы знаете, как вылечить земли, и я уповаю на Вашу помощь.

Он мягко улыбается Посреднику и выпрямляется; лицо становится серьёзнее и, несмотря на потрёпанный вид, следы усталости сходят, оставляя место затаённой торжественности. Когда он заговаривает – смотрит только на Аркана, открыто и прямо в черноту глаз.

— От своего лица и лица своего рода, я безмерно благодарен за ту помощь, что Вы оказали нам. Отныне Вам и вашим людям рады на землях Пэйтонов и в нашем доме. Если пожелаете, вы можете остаться в этой роще или отправиться со мной на юг – там земли не тронуло болезнью. Каким бы ни был ваш выбор, я буду рад видеть вас вновь: с четырнадцатого солнца начинаются скачки, и для нас будет честь принять вас как наших гостей.

Для Лисандра это не пустые слова. И он приложит все усилия, чтобы доказать это.